Приговор. Об экспертизе душевнобольных и преступников

Возникает ли вопрос о состоянии умственных способностей уже на предварительном следствии или же на самом суде, – и в том и в другом случае дальнейшая участь подсудимого если не исключительно, то в значительной степени зависит от заключения экспертов. Поэтому единственный вопрос, который остается нам рассмотреть, состоит в оценке значения экспертизы и положения врачей-экспертов на суде. Ввиду отсутствия точных законоположений вопрос об экспертизе подвергался и продолжает подвергаться всестороннему обсуждению как в отдельных статьях и монографиях, так и в различных обществах и на съездах. Литература по этому предмету составилась довольно объемистая. Не имея возможности исчерпать с полной подробностью все содержание этого крайне важного предмета, я ограничусь только изложением наиболее существенных пунктов, постоянно при этом помня, что нас здесь интересует вопрос собственно о психиатрической экспертизе.

Прежде всего, возникает сомнение, нужна ли вообще экспертиза, в частности экспертиза психиатрическая. Что этот вопрос должен был поставлен открыто и определенно, явствует из того мнения многих, в особенности английских и американских юристов и судей, которое они не стесняются высказывать и которое сводится к тому, что определение существования помешательства не должно составлять исключительной принадлежности врачей. «В этом отношении, – говорят они, – мнение опытного судьи или свидетельство, например, проницательного лица, могущего сравнить настоящее умственное состояние подсудимого с его прежним состоянием, действием и характером, достовернее свидетельства врача, который видит больного в первый раз»[21]. Большая ошибка предполагать, говорит сэр Вельямин Броди, что вопрос о душевной болезни может быть решен единственно медицинским экспертом. Всякий, продолжает он, пользующийся здравым смыслом и знающий поэтому хорошо человеческую природу, рассматривающий этот предмет с надлежащим вниманием, имеет право составить себе мнение о нем: и это более дело тех, назначение которых применять закон, чем врачей. А Жюис Дето дополняет этот взгляд, утверждая, что и в сомнительных случаях свидетельство должно быть представлено тем лицом, которое знало сумасшедшего в состоянии полного здоровья, которое замечало изменения в его умственном состоянии, происходившие в нем с тех пор, и обстоятельства, доказывающие состояние его памяти и рассудка и домашней жизни, – подробности, которые забыты свидетелем, но впечатления которых остались, однако же, в его душе.

Нельзя сказать, чтобы приведенные мнения были исключительною принадлежностью одних только английских и американских юристов и что русские судьи очень далеки от них. Они, может быть, не высказывают их так открыто и решительно, но их отношение и поступки нередко указывают на полную солидарность с воззрениями английских собратьев. И это вполне естественно: в истории развития медицины следует искать объяснение того факта, что каждый из нас считает себя более или менее опытным в обсуждении различных медицинских вопросов. В области же душевных болезней не считается нужным даже и опытность; каждый уверен, что, пользуясь здравым смыслом, он всегда в состоянии отличить сумасшедшего от здравомыслящего. Эта же уверенность сквозит и в решениях наших высших судебных установлений. Разве предписание, чтобы смешанное присутствие (из врачей, судей и офицеров) принимало прямое участие в освидетельствовании душевнобольных (реш. касс. деп., 1874), или предписание судьям оценивать заключение врачей по вопросу о состоянии умственных способностей обвиняемого по внутреннему убеждению (реш. касс. деп., 1869) не исходят из того же основания, как и мнение сэра Вельямина Броди, что для определения душевной болезни достаточно здравого смысла и что всякий пользующийся таковым знает поэтому хорошо человеческую природу и благодаря одному этому обладает уже всеми необходимыми качествами для правильного суждения о болезни.

Такое ошибочное воззрение могло составиться только благодаря полному незнакомству с учением о душевных болезнях; его очевидная несостоятельность избавляет от необходимости входить в его подробное обсуждение. Не подлежит сомнению, что определение душевной болезни должно основываться на научном распознавании и предполагает специальные научные сведения.