Пригов. Пространство для эха

Жил на свете изувер
Вешал, жог он и пытал
А как только старым стал
Жжет его теперь позор

А чего позор-то жжет? —
Ведь прожил он не бесцельно
Цель-то ясная видна
Значит тут нужна поправка:
жизнь дается человеку один раз и надо
прожить ее так, чтобы не жег позор за
годы, прожитые с позорной целью

Можно лишь предположить, что чего-то они недополучили, чего-то им было недодадено, или, напротив, они получили слишком много и не смогли справиться со всем богатством и разнообразием даров. Кардинальные добродетели – благоразумие, справедливость, умеренность и мужество – воспринимали за нечто само собой разумеющееся, даже и не предполагали при этом, что существуют их антиподы – глупость, ложь, невоздержанность и трусость. Заблуждались, совершали непростительные поступки, пребывая при этом в полнейшей уверенности в своей правоте.

Когда Миша понимает, что бабушка перестала следить за ним из окна (чувствует это каким-то немыслимым образом, интуиция-интуиция), он встает со скамейки, делает несколько отвлекающих кругов по двору, затем подходит к старой липе, растущей в глубине сада, и извлекает из тайника, устроенного в дупле древнего дерева, нож, подаренный ему конюхом Василием Бажановым, который принимал участие в Бородине и битве при Малоярославце.

Дарил и рассказывал маленькому Михаилу Юрьевичу, как ходил на француза в штыковую, как потом сидел весь забрызганный кровью, едва живой, спал на земле.

Миша смотрит на нож и воображает себе:

Отделкой золотой блистает мой кинжал;
Клинок надежный, без порока;
Булат его хранит таинственный закал
Наследье бранного востока.
Наезднику в горах служил он много лет,
Не зная платы за услугу;
Не по одной груди провел он страшный след
И не одну порвал кольчугу.

Перекладывает нож из руки в руку:

Но скучен нам простой и гордый твой язык,
Нас тешат блестки и обманы;
Как ветхая краса, наш ветхий мир привык
Морщины прятать под румяны…
Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк!
Иль никогда, на голос мщенья,
Из золотых ножон не вырвешь свой клинок,
Покрытый ржавчиной презренья?..

Почему-то всегда, еще со школьных лет, Дмитрий Александрович был уверен в том, что Лермонтов победил Пушкина.

Не в смысле кулачного единоборства или стрельбы на пистолетах, разумеется (и тот и другой были, как известно, убиты на дуэли Жоржем Шарлем Дантесом и Николаем Соломоновичем Мартыновым соответственно), но в смысле поэтического противостояния, когда 37-летний Александр Сергеевич и 26-летний Михаил Юрьевич сходились посреди Арбата, в районе Николы на Песках, и декламировали друг другу свои стихи.

С одной стороны, Александра Сергеевича хотелось защитить от молодого корнета лейб-гвардии Гусарского полка, а с другой – примирить их.

Может быть, именно с этой целью Дмитрий Александрович и написал своего «Евгения Онегина Пушкина», чтобы это примирение произошло хотя бы внутри текста. Для той надобности все пушкинские прилагательные он поменял на классические лермонтовские «безумный» и «неземной», и известный всем со школьной скамьи текст получил совсем иное звучание:

Его безумным появленьем
Безумной нежностью очей
Безумным с Ольгой поведеньем
Во всей безумности своей
Она безумная не может
Безумная понять, тревожит
Ее безумная тоска
Словно безумная рука
Безумно сердце жмет, как бездна
Безумная под ней шумит
Безумно Таня говорит
Безумье для него любезно
Безумие! Зачем роптать!
Безумие он может дать!

И далее:

Стихи безумны сохранились,
Так вот безумные они:
Куда безумны удалились
Безумные златые дни…
Что день безумный мне готовит?
Его мой взор безумный ловит.
В безумной мгле таится он,
Безумно прав судьбы закон:
Паду ль безумный я пронзенный,
Или безумная она
Минует…