Пригов. Пространство для эха

Когда я размышляю о поэзии, как ей дальше быть
То понимаю, что мои современники должны меня
Больше, чем Пушкина, любить
Я пишу о том, что с ними происходит, или происходило,
или произойдет – им каждый факт знаком
И говорю им это понятным нашим языком
А если они все-таки любят Пушкина больше, чем меня,
так это потому, что добрый и честный: не поношу его,
не посягаю на его стихи, его славу, его честь
Да и как же я могу поносить все это, когда я тот самый
Пушкин и есть

На лестничном марше между пятым и шестым этажами стоит молодой человек, весьма своим внешним видом напоминающий Александра Сергеевича, и курит трубку.

Однако в этой весьма неожиданной и оригинальной визуальной интерпретации своих поэтических слов Дмитрий Александрович усматривает какую-то концептуальную ошибку, какое-то ключевое несовпадение. Разумеется, усматривает в щель, возникшую в результате открывания створок шкафа.

Сам себе задает вопрос: «Что тут является лишним? Пушкин на лестничной площадке? Шкаф как образ Кувуклии или ковчега со свитком Завета? 22-этажная бетонная общага или, наконец, трубка в руках «солнца русской поэзии»?»

Конечно, трубка!

Разумеется, трубка!

Потому что трубка допустима лишь в руках Даниила Ивановича Ювачева, более известного как Даниил Хармс, Константина Федина, Константина Симонова, наконец, в руках Сартра или Жоржа Сименона, а в руках Александра Сергеевича дозволительны лишь тяжелая трость или дуэльный пистолет.

Молодой человек с внешностью Пушкина – темные курчавые волосы, длинные бакенбарды, эфиопский профиль, пронзительный взгляд и неопрятные длинные ногти – оказывается студентом четвертого курса филологического факультета и пишет диплом по Хармсу – «Литературный дискурс и метаязыковая игра “пушкиниста” Даниила Хармса».

В тот момент, когда мимо студента хармсоведа проплывает шкаф, на что он реагирует, надо заметить, совершенно спокойно, в его голове крутятся следующие строки из Даниила Ивановича, над которыми он много размышляет в последнее время:

Трудно сказать что-нибудь о Пушкине тому,
кто ничего о нем не знает.
Пушкин великий поэт.
Наполеон менее велик, чем Пушкин.
И Бисмарк по сравнению с Пушкиным ничто.
И Александр I, и II, и III – просто пузыри
по сравнению с Пушкиным.
Да и все люди по сравнению с Пушкиным пузыри,
только по сравнению с Гоголем Пушкин сам пузырь.
А потому вместо того, чтобы писать о Пушкине,
я лучше напишу вам о Гоголе.
Хотя Гоголь так велик, что о нем и писать-то ничего нельзя,
поэтому я буду все-таки писать о Пушкине.
Но после Гоголя писать о Пушкине как-то обидно.
А о Гоголе писать нельзя.
Поэтому я уж лучше ни о ком ничего не напишу.

«Крепкий табачок у студента», – думает Дмитрий Александрович.

«Крепкие ребята, что несут шкаф», – думает курящий этот крепкий табак студент.

«Надо крепко держать ремни, чтобы не уронить шкаф вместе с Дмитрием Александровичем», – думают четыре молодых человека мощного телосложения.

Мысли каждого из участников этой сцены на лестнице между пятым и шестым этажами материализуются в разряды электрического тока, сполохи, даже молнии, озаряющие бледное лицо студиозуса, похожего на Пушкина, вспотевшие лица носильщиков и одухотворенное лицо Дмитрия Александровича Пригова.

Однако расположенные через этаж пожарные краны делают эту затею совершенно безопасной.

Однажды в детстве, когда они жили в коммуналке на Спиридоновке, Дмитрий Александрович стал свидетелем пожара. Горела квартира на пятом этаже в жилом доме треста «Теплобетон». Все знали, что тут живут известные советские ученые – физики, химики, палеонтологи, зоологи, математики. И вот в одной из квартир такого ученого случился пожар. Скорее всего, прислуга недоглядела за керосинкой или керогазом на кухне или ученый, увлекшийся написанием химических формул, забылся совершенно и не обратил внимание на то, что непотушенная папироса упала на ковер и прожгла его.