Пригород

Многое, слишком многое связывало Матрену Филипповну с этим старым, прогнившим насквозь домом… Здесь прошла молодость, здесь, во дворе, под старыми липами, стоял когда-то черный «ЗИС» и тревожно, словно угольки, тлели в сумерках его подфарники.

Так стоит ли удивляться, что, как только приближался день распределения квартир, Матрена Филипповна сразу теряла всю свою обычную решительность и целыми вечерами сидела в комнатах, где все вещи стояли, как стояли тогда, и тосковала, не умея расстаться с неудобным, но дорогим памятью жилищем…

Матрена Филипповна неторопливо помешивала серебряной ложечкой овсянку и думала, что скоро опять нужно будет решать вопрос с переездом, и неизвестно, сможет ли она решиться теперь…

Как раз в эту минуту впорхнула на кухню сухонькая жена Якова Андреевича — пенсионерка тетя Рита. Она всю жизнь проработала пионервожатой и сейчас по-прежнему заплетала волосы в тощенькие косички.

— Как отдохнули, Матрена Филипповна? — заметив печаль на державном лице соседки, поинтересовалась она. — Сердце не мучило?

— Плохо я спала, Рита… — не отрывая глаз от кастрюльки, ответила Матрена Филипповна. — А сердце что ж? За день так нарасстраиваешься, что железным нужно ему быть, чтобы не болело.

— Не жалеете вы себя, Матрена Филипповна, — скорбно вздохнула тетя Рита и бочком придвинулась к своим конфоркам.

— Что ж? — убавляя огонь, отозвалась Матрена Филипповна. — Ведь кому-нибудь, Рита, надо и себя не жалеть…

Голоса женщин разбудили жильца из бывшей столовой — соседней с кухней комнаты — сотрудника местной газеты Марусина.

Марусин посмотрел на часы, но они стояли. Пытаясь определить время, Марусин прислушивался к голосам на кухне, а сам рассматривал мохнатый от пыли электрический провод, свисающий с потолка из рук шаловливого Амура.

По замыслу скульптора, сделавшего когда-то этот плафон, Амур улыбался, но сейчас пыли на плафоне накопилось столько, что в уголках рта шаловливого мальчика обозначились горькие складки — и улыбка сделалась вымученной. Не по-детски мудрыми стали и глаза Амура. С болью и состраданием смотрел на нового — Марусин всего три месяца как поселился в этой комнате — жильца крылатый мальчик.

Зевнув, Марусин накинул халат и вышел на кухню, чтобы сварить кофе.

Отдышавшись после укола, вернулась туда и тетя Нина, и на кухне сразу стало тесно. К тому же в эту веселящую его сердце тесноту не замедлил ввернуться и Яков Андронович, уже успевший докурить свою папироску.

Яков Анисимович по отдельности поздоровался со всеми, а Матрене Филипповне — он работал на фабрике завпроизводством — даже поцеловал руку.

— Какой же вы, право, невозможный! — шутливо сказала та, отбирая руку. — А что вы вчера так долго спать не ложились? Я вставала капель выпить — у вас свет горел…

— О! — готовно откликнулся Яков Антонович. — Да! Да! Свет, действительно, горел, уважаемая Матрена Филипповна… Видите ли, я… Я не могу спать без света! Рита ругается, а я говорю: во всех приличных домах, Рита, спят со светом.

— Да где ты видел, мошенник, приличные дома?! — изумилась тетя Рита. — Ты же ведь, разбойник, всю жизнь просидел в тюрьме, пока я тебя не взяла оттуда!

— Вот-вот! — Яков Аполлинариевич залился мелким смехом, и глаза его повлажнели. — Вы видите? Вот так она всегда и говорит мне! А что я могу сказать ей в ответ? Да. Я восемь лет сидел в тюрьме во времена культа личности. Уй, как это много — восемь лет для живого человека! А там все спят со светом, и вот я не могу заснуть без электричества.

И он смеялся, а следом за ним смеялась Матрена Филипповна. Тетя Рита и та улыбалась, хотя ничего смешного не находил Марусин в словах Якова Аполлоновича. И тогда тетя Нина прижимала к груди руки и умоляюще просила: «Тише, пожалуйста… Дети спят».

Детьми она называла своих великовозрастных сыновей: Ваську-каторжника и Пузочеса. Вот это, действительно, было смешно, но все сразу смолкли, а Марусин, опустив глаза, спешил скорее уйти из кухни — благо кофе был уже готов.

Дымок от кофе стлался над раскрытой книгой Батюшкова, и сквозь него особенно печальными и задумчивыми читались строки элегии: «В священном сумраке дубравы задумчиво брожу и вижу пред собой следы протекших лет и славы…»

Марусин сморщил нос и рассеянно поднял глаза к скорбному Амуру, своему ангелу-хранителю с потолка.

Вот уже три месяца жил Марусин в этой комнате, но так и не сумел пока привыкнуть к своему жилью. Всё: и отношения между соседями, и этот мальчик на потолке — казалось ему странным. Впрочем, что ж? Пыль прежней, не известной Марусину жизни лежала здесь повсюду…

Проползла по плафону муха, и сразу лицо каменного мальчика изменило выражение. Теперь улыбка его стала откровенно ироничной. Впрочем, и этому не удивлялся Марусин. Он уже давно установил, что существует некая таинственная связь между человеком, проживающим в этой комнате, и ангелом, летающим под потолком.

«В конце концов, не может не быть связи… — размышлял Марусин. — Пыль — продукт моей жизнедеятельности. Пыль оседает на лице божества, и, следовательно, в изменении выражения его и заключается предсказание судьбы».