Пригород

— Это что? А помните про деревню, в которой никто не живет? — сказал Струнников. — Когда я хлопотал, чтобы Лешку здесь, в Москве, похоронили, я эти стихи одному милицейскому начальнику прочитал, так тот заплакал даже… Давай, мужики… За Лешку… За его стихи, которые он нам оставил…

Олег выпил вместе со всеми. Его перестало трясти, но холодок внутри не рассеялся. Вообще-то он знал, конечно, что Лешка пишет стихи, что-то даже помнил наизусть и по пьянке любил читать, вот хоть это, как там? «Прадеды опчеством церкви рубили… А мы — по рублю и построим бутылку». Ну да… Так, кажется. Но все равно… Хоть и знал, но ведь даже когда и слышал Егоровские стихи, как-то не связывал их с Лешкой… Понятно, конечно, что существовал тот в другом мире, из которого Лешке еще карабкаться да карабкаться, если бы остался жив, но все-таки… Странно это…

— Ну, что? — сказал Струнников. — Последуем совету покойного? Помнишь: «А мы — по рублю и построим бутылку»?

— Хороший мужик был… — вздохнул Игорь и — с горочкой — наполнил рюмки.

— Там дальше еще строчки были, — поднимая свою рюмку, сказал сидевший напротив Женька Котлов: — «И шепчет нам бес с окаянной улыбкой: губите себя, коли души сгубили…»

Олег криво усмехнулся и выпил.

— Напиться хочется… — пожаловался он. — Надраться до чертиков, чтобы не думать ни о чем.

— Давно пора! — сказал Игорь. — А то такими темпами мы два дня здесь просидим. Отвыкли уже пить…

— Перестроились… — ухмыльнулся Женька. — Если вы, мужики, хотите, чтобы сразу потащило, надо по фужеру дерябнуть. А то с этой закуской и опьянеть не успеваешь, когда рюмками пьешь.

— Ну, ты специалист известный… — остановил его Струнников. — Сам пей фужерами. А мы и так приплывем, куда надо.

В плавание устремились не только они одни. Воспоминания о Лешке, его стихи как-то подхлестнули всех, разговор смешался, рассыпался. Кое-где уже зазвенели сдвигаемые в тостах рюмки — все шло своим чередом. Хозяйская колли задремала, уткнувшись носом в лапы, и стала похожей на пьяницу, заснувшего прямо на полу и из сострадания прикрытого чьей-то шубейкой. Незаметно, но очень быстро терялся лоск зажиточности и чинности в этой квартире. Все больше походила она на комнату студенческого общежития. И разговоры тоже пошли из тех лет, студенческие…

— Нет! Нет! — втолковывал нафужерившийся Женька Котлов хмурому Тимуру. — Нет, старик. Это ты напрасно. В каком-то смысле все мы ужасные коллективисты. Понимаешь, поколение выражено в нас более отчетливо.

— Неужели? — выручая Тимура, вмешался Струнников. — В каких же горнилах обжигалось оно? Мы же в года застоя, старичок, росли… Поведай, где́, ка́к мы могли почувствовать себя поколением? У пивного ларька? В разливухах?

— Ну и что?! — возмутился Женька. — А то, что мы вместе, сообща открывали для себя Ахматову и Цветаеву, Ремизова и Пильняка, это как? Это что, зря?! Да эта совместная работа и сближала нас. Эта работа и делала нас поколением. Просто ты не понимаешь, что механизм образования поколений малость изменился со времен Павла Корчагина и Павлика Морозова… Да, раньше людей сплачивали события. Бардак, война… А теперь нет. Теперь все сместилось в духовную сферу. И началось это с нас! Вот так-то…

Олег поначалу не вмешивался в этот разговор, но вот Котлов залопотал что-то насчет святой литературы, тут уже не выдержал, хмелем качнуло его…

— Женька! — сказал он. — Побойся Бога! О какой ты святости говоришь, а? Ты же сам сказал, что мы взрослели, когда ни войны, ни голода не было. Когда уже и не сажали даже ни за политику, ни за воровство. Ведь когда мы росли, ничего, кроме застоя, и не было, даже страха!

— А что, по-твоему, обязательно надо в страхе расти?

— Не обязательно… — покачал головою Олег. — Только мы, Женечка, не просто без страха росли. Мы ведь и верить совсем разучились за эти десятилетия… И ты знаешь, надо еще подумать, что страшнее: голод и страх или эта ложь, этот цинизм. Во всяком случае, наши десятилетия на душу куда разрушительнее подействовали, чем любая война, чем любое страдание! Помнишь, Михаил Булгаков в пику Шестову писал, что атеистов нет, что атеизм только одно лишь проявление веры в Бога? Так нетушки! Это при Булгакове, может, так было. А мы — мы атеисты совсем не булгаковские. Все мы ни в какого Бога не верим, даже если и кресты носим. Наши души никакая молитва не спасет, пускай хоть святые за нас молиться начнут. А почему? Да потому, что нельзя спасти того, чего нет! О какой ты святой литературе бормочешь после этого?