Приглашение на выставку

Увы, в «столице мира» после нескольких месяцев, проведенных в шумном и грязном общежитии на Брайтоне, более похожем на притон, где жильцы постоянно пили, дрались и делили проституток, после не открывшихся высоких дверей на Манхэттене, оставшихся без ответа телефонных звонков и вежливых, но очень твердых просьб не мешать, Глеб всерьез задумался о правильности своего решения остаться в Штатах. Ему даже начала сниться Кира, злорадно хохочущая. Червь сомнения зашевелился в его смятенной душе и наверняка бы превратился в питона, и проглотил бы несчастного Глеба, не отправься он однажды в Центральный парк, где случайно встретил Давида.          

Давид – высокорослый армянин, сидел посреди зимней аллеи и писал углем этюд. Разговорились. Глеб сразу же почувствовал с Давидом некое глубинное, кровное родство. 

– Художник. Из Москвы. А-а... – Давид растягивал «а-а», вкладывая в этот звук самые разные интонации. – Хочешь пробиться? Выставляться в галереях? А-а... Любишь Эль Греко, прерафаэлитов и французский модерн? А-а...

Так, под эти ра-а-аспевы небритого Давида, для которого время протекало в ином измерении, во взгляде которого сквозили отрешенность и  страдание, а во всем облике угадывались одновременно непомерная гордыня и тишайшее смирение, они шли по заснеженным аллеям парка. На ветках лежал снег, порой слетая искрящейся пылью. Тишину изредка нарушало карканье ворон. А за каменным парапетом высились здания люксовых гостиниц, бутиков и ресторанов; в жиже тающего снега визжали тормозами машины, словом, жизнь текла по своим законам – чужим и еще совершенно непонятным Глебу.  

Давид помог Глебу с жильем, пристроив у одного своего знакомого, владельца дома. За проживание в полуподвальной комнатушке Глеб должен был чистить снег у дома, мыть лестничные клетки и выносить мешки с мусором. Вонь, грязь, химикаты. Зато теперь была крыша над головой и даже небольшая зарплата, которой хватало на еду, бумагу и краски. А главное – был Давид.

Студия Давида напоминала монашескую келью. Да и сам он, вечно небритый, молчаливый, на вид – спокойный и безразличный, но в глубине души страдающий от вечного недовольства собой, был похож на аскета из какого-то горного армянского монастыря. Давид уже вышел на тот уровень, когда мог зарабатывать на жизнь искусством. Ему заказывали портреты богатые американцы, его картины висели в престижных галереях. Однако ко всем этим своим достижениям Давид относился без особого пиетета, даже с некоторым презрением. Еще и злился, потому что был вынужден заниматься черт знает чем, вместо того, чтобы завершить «картину своей жизни».

«Последнее пришествие Христа» – вот полотно, над которым Давид бился, по его словам, уже третий год: закончив отделку последних деталей, внимательно смотрел на законченную работу и... Неожиданно взяв скребок, нещадно срезал с холста все три фигуры – Христа, Иоанна и Богоматери. Через минуту на холсте средь огненных молний и грозовых туч темнели три бесформенных пятна.     

– Па-анимаешь, Христос должен внушать не только страх, но и надежду. Даже на Страшном Суде человеку нужна надежда! Я видел такое «Пришествие» на одной иконе в Ариче... – Давид брал в руки тряпку, лил на нее смывку из бутылки. Вытирая грязные руки, продолжал хмуро глядеть на изуродованное полотно.  

Глеб, в это время сидевший в уголке на кушетке, под молитвенные армянские песнопения из магнитофона уносился куда-то – то ли в древние церкви Воронежа, то ли в Арич, на Кавказ. Пытался запомнить эту композицию: Давида, в черных спортивных штанах и майке, на фоне картины Страшного Суда сжимающего скребок. А потом дома, в своей комнатушке, делал эскизы...    

Глава 3

– По-честному, я пока окончательно не решила, чем буду заниматься и на сколько приехала в  Штаты. У меня студенческая виза, она кончается  в сентябре. Но мне в лом возвращаться в свой педагогический. Посмотрим, может, удастся зажечь что-нибудь в Нью-Йорке. 

– Что сделать?

– Зажечь. В смысле устроить что-то такое, необычное. Так сегодня в Москве молодежь выражается. Вы здесь, в Америке, совсем отстали от жизни, законсервировались, – сказала Неля, входя в квартиру.  

– Вот стеной шкаф, там вешалки для одежды, – он опустил на пол ее сумку с вещами.

– А как вас правильно называть – Глеб или Глен? Мама говорила, что в оригинале вы Глеб, но когда мы вас разыскивали, потратили кучу времени: в «Гугле» вы пишетесь как Глен. Какой вы конспиратор, однако. 

– Называй как тебе удобно. Что Глеб, что Глен – один хрен, – усмехнувшись, ответил Чернов и поймал себя на мысли, что с этой девочкой почему-то чувствует себя крайне неловко, не в своей тарелке. Впрочем, виду не подал. – Проходи в комнату. Здесь я живу.

Неля ходила по двум просторным комнатам:    

– Вот это я понимаю: модерново и без претензий. Мне тоже нравится, когда в квартире мало мебели и нет ничего лишнего. Это кто?

– Мои родители, – Глен остановился возле книжной полки, где в рамочках стояли две фотографии мужчины и женщины. – Они умерли.