Приглашение на казнь

<…> Цинциннат признан виновным в преступлении, которое вовсе не преступление – в том, что он – личность. Он думает по-своему – к этому и сводится его гностическая или гносеологическая «гнусность». <…> режим зиждется на одном-единственном, монолитном и нечеловеческом принципе: принципе всеобщего и непременного сотрудничества и соучастия. Так, защитник сотрудничает с обвинителем, а судья с ними обоими. От осужденного, в виде предельного надругательства, спрашивается, чтобы он «соучаствовал» в собственной же гибели: плясал с тюремщиком, благодарил директора тюрьмы за превосходные условия содержания, удивлялся сноровке своего палача, и спешил, наконец, на собственную казнь, как если бы он был приятно польщен «Приглашением на…» танец.

В этом отношении «Приглашение на казнь» оказалось пророческой книгой, предвозвестив самые ужасные исторические факты нашего века. <…> На Западе – не надо забывать, что Набоков принадлежит как к русской, так и к англо-американской литературе – иные из нас видят в нем последнего по времени в славном ряду представителей центральной, межнациональной традиции современного романа. <…> От писателей этой традиции он унаследовал чрезвычайную строгость в вопросах стиля и техники; <…> удивительное самообладание, с которым он оставался верен себе, как художнику, непоколебленное и даже, может быть, усиленное превратностями современной истории <…>[8]

Как следует из письма Веры Набоковой к руководителю парижского бюро «Радио Свобода» Морриллу Коди от 9 июля 1966 г., Набоков не был доволен гранками нового русского издания из-за обилия опечаток и отступления от оригинальной авторской системы пунктуации и попросил прислать ему финальную корректуру, чтобы исправить ошибки[9]. Печатается по этому изданию с исправлением замеченных опечаток, приведением написания некоторых слов к современным нормам и с учетом текста издания 1938 г.

Приглашение на казнь

Comme un fou se croit Dieu nous nous croyons mortels.

Delalande

Discours sur les ombres[10]

I

Сообразно с законом, Цинциннату Ц. объявили смертный приговор шепотом. Все встали, обмениваясь улыбками. Седой судья, припав к его уху, подышав, сообщив, медленно отодвинулся, как будто отлипал. Засим Цинцинната отвезли обратно в крепость. Дорога обвивалась вокруг ее скалистого подножья и уходила под ворота: змея в расселину[11]. Был спокоен: однако его поддерживали во время путешествия по длинным коридорам, ибо он неверно ставил ноги, вроде ребенка, только что научившегося ступать, или точно куда проваливался, как человек, во сне увидевший, что идет по воде, но вдруг усомнившийся: да можно ли? Тюремщик Родион долго отпирал дверь Цинциннатовой камеры, – не тот ключ, – всегдашняя возня. Дверь наконец уступила. Там, на койке, уже ждал адвокат, – сидел, погруженный по плечи в раздумье, без фрака (забытого на венском стуле в зале суда, – был жаркий, насквозь синий день), и нетерпеливо вскочил, когда ввели узника. Но Цинциннату было не до разговоров. Пускай одиночество в камере с глазком подобно ладье, дающей течь. Все равно, – он заявил, что хочет остаться один, и, поклонившись, все вышли.