Придурок

– Что делать-то теперь будешь, Том? – Линда спросила, когда все закончилось и соседи разъехались по своим ранчо. – Ты уже думал над тем, как будешь его искать?

– Кого искать? – не понял я. – Зачем?

– Тебе следовало родиться женщиной, Том, – сказала Линда. – А мне – мужчиной. Господь Бог ошибся, когда поступил с нами наоборот. Так ты что же, не станешь его искать?

– Да кого искать-то?

– Бада Покера. Так и позволишь ему уйти в Мексику прогуливать жизни твоей родни?

– Ты, наверное, считаешь, что я теперь должен отправиться вслед за остальными? «Искать Бада Покера», – передразнил я Линду. – Мне? Даже, допустим, найду я его. Что дальше? Он меня пристрелит как муху, походя. А не он, так его парни. И какой в этом смысл?

– Тебя не зря прозвали придурком, Том. Смысл ищешь… Я была неправа, когда сказала, что тебе не следовало рождаться мужчиной в семье ковбоя. Тебе вообще не следовало рождаться. Такие, как ты, не имеют права жить. Ты сам-то не чувствуешь, какая произошла несправедливость, Том? Семь человек убиты, отчаянные, храбрые парни. Они не стали бы искать смысл на твоем месте. Они и жить бы не стали, не отомстив. А ты вот живешь, Том. И будешь еще, наверное, долго жить. Кому ты нужен, таких, как ты, даже смерть не берет, на тебя и пулю тратить не станут.

Это она верно сказала. Никому не нужен. С детства. Придурок, что с меня взять. Я к семнадцати годам на лошади-то ездить не научился. Так, на кляче разве что старой могу. И стрелять не умею, меня от пороховой гари тошнит, и голова кружиться начинает. Плаваю как топор, бегаю как поросая свинья, летом меня знобит, зимой – в жар кидает. А главное – люди говорят, что глаз у меня дурной. И язык под стать глазу – мелет неведомо что. Я поначалу не верил, а потом и сам призадумался. А затем и уверился. В том, что вижу всякие вещи, которые случиться должны. Не глазами, сам не пойму чем, но вот вижу, и все.

Мне еще и тринадцати не сравнялось, когда выменял себе Рыжий Боб Хансен скакового жеребца. Полгода его торговал у лошадника, всю кровь у того выпил, наконец уломал. Красавец-жеребец был, Боб на нем к нам и прискакал с папашкой-покойником приобретение обмывать. А я посмотрел на коня вскользь, да и говорю:

– Не жилец жеребец-то. И недели не пройдет, как Богу душу отдаст.

Рыжий Хансен аж поперхнулся, когда услышал. А как уехал, отец меня выпорол и велел язык поганый на привязи держать, чтобы, дескать, не позорить семью перед приличными людьми.

Недели не прошло, как споткнулся под Бобом жеребец на горной тропе да и сиганул в пропасть, хорошо, Хансен в последнюю секунду соскочить успел.

Затем на свадьбе у Питерсонов сказал я старому Геку Питерсону, что нехорошую невесту себе его младшенький подобрал.

– На передок, мне сдается, слаба, – сказал я Геку и едва в штаны не навалил, когда тот схватился за кольт.

Элли Питерсон сбежала с заезжим цыганом через полгода после свадьбы.

Затем много чего еще было. И Длинный Джек Мур за одну ночь проиграл свое ранчо в покер, после того как я сказал, что ему лучше за карты в ту ночь не садиться. И половина стада у Носатого Абрахама Коэна зимой издохла, а я ему еще летом говорил, что надо бы продать коровенок скупщикам, пока приличную цену давали. И Дебора, дочка Рябого Мика Джонсона, обе ноги сломала, когда отцу помогала крышу править, а я ведь говорил: не лезь на крышу, Дебора, ногами по земле ходить надо. И много чего еще. В конце концов от меня люди шарахаться начали да так и прозвали придурком. Отец покойный даже пороть меня перестал, хотя братьев до совершеннолетия каждого плетью нещадно учил. А на меня рукой махнул – неисправим ты, Том, сказал, прогнал бы я тебя из дома прочь. Не могу – через тебя мать твоя смерть приняла, когда рожала, в ее память лишь и кормлю тебя, дармоеда…

– Дерьмо ты, Том, – сказала Линда мне на прощание. – Засохшее на солнце коровье дерьмо.

* * *

Трое суток прошло, а слова Линдины никак у меня из башки не шли. И вроде привык, что люди от меня шарахаются и придурком кличут, да и дерьмом, бывало, а вот от девчонки-ровесницы услышал, и проняло меня до самого нутра.

На четвертые сутки от осознания собственной никчемности я перестал спать, на пятые – есть. На седьмые сутки я был близок к тому, чтобы наложить на себя руки. На восьмые от этой идеи отказался.

Я вытащил из ветхого сундука папашкин старый кольт. На антресолях отыскал припрятанный туда одним из покойных братьев смит-и‑вессон. Распечатал коробки с патронами, рассовал их по карманам и двинулся на конюшню седлать Звезду. Это была единственная кобыла, на которой я с грехом пополам ездил, – дряхлая, ледащая, готовая в любую минуту откинуть копыта от старости. Через полчаса я покинул отцовский дом. Отъехал с полмили и оглянулся.

Когда-нибудь этот дом превратят в музей, подумал я. Прибьют мемориальную табличку «Здесь жил придурок, самый глазливый, черноротый и никчемный ковбой штата Техас».