Придирки оксфордского прохожего

        Музей [104]! Строения прекрасней нету ныне,
Где Черуэлл [105] петляет по равнине.
Как часто я бродил в соседских кущах,
Всегда спокойной радостью влекущих!
Как часто медлил, провожая взглядом
Дитя и няню, проходивших рядом,
И озирал скамью под пышной кроной
Для резвых крошек, для четы влюблённой,
Глядел на сорванцов, в кулачном бое
Усердье проявлявших молодое
(Две фразы лишь могли все чувства в нас
Спугнуть: «Простите, сэр, который час?»
И «Бросьте, сэр, монетку!» Эти фразы
Просты и величавы, как приказы.) —
Вот вещи, привлекавшие вниманье,
Но все они теперь — воспоминанье.
       Угнетены прекрасные беседки —
Палатки им назначены в соседки;
А на лужайках новые забавы —
Там фракции орут для пущей славы,
И мышь летучая на крикетных воротцах
Визгливо вопиёт... или смеётся.
Пригорки срыты. Гладко, голо, скучно,
Но запускать мячи теперь сподручно;
Когда бы не испуг и не ушибы,
То просто так детишки не ушли бы.
       Не ладно там, где роскошь заправляет.
Коль ставка на барыш — душа страдает.
В расцвете спорт или пришёл в упадок —
На всё есть мода, уж таков порядок,
Но чудный парк, отраду городскую,
Не возместить, коль уничтожен всуе.
       Взгляни и ты, чиновный друг порядка:
Здесь весело богатым, бедным — гадко.
У мест счастливых велико отличье
От мест, принявших роскоши обличье:
По тропкам франты ходят величаво,
При глупой шутке восклицая: «Браво!» —
И богатеи (так нам заявляют)
Нешуточные суммы оставляют.
Сведём баланс. Доход — одно названье,
Поскольку средств не видно прирастанья.
Не то — потери. Богатей таков:
Займёт пространство многих бедняков —
Займёт для игрищ и прокатных лавок,
Займёт для зрелищ и лотков для ставок.
Сам голени набивкой защищает,
А яркий луг в пустыню обращает;
Элитный спорт, что держит парк в неволе,
Простых людей подальше отфутболил
И по лужайкам, тишины палач,
Гоняет с гиком свой набитый мяч.
       А помните профессора и дона,
Беседовавших здесь непринуждённо?
Прохожих изумляли старики —
Те «мёртвыми» зовутся языки.
(Пишу как Хэбер [106]. Нет уж, дам зарок
Не портить Голдсмитовский плавный слог.)
Профессор тот к питомцам снисходил,
На полусотню в год прилично жил
И так бы жил, я думаю, доднесь,
Когда б друзья (как именно — не здесь
Мне говорить) манером Джона Пога
В его пирог не влезли понемногу
И не добыли пальчиком счастливым
В пять сотен фунтов весом сочной сливы [107].
В трудах учёных он закончил дни,
Не требуя богатства, как они.
       О Роскошь! Проклятая небом сила!
Ты парк всех этих прелестей лишила.
Твой броский яд не служит утешеньем —
Он с ликованьем занят разрушеньем.
Здесь бадминтон, кларет или полпиво
В мужчинах возбуждают стих глумливый
И, напитавшись их душком угарным,
Всяк удальством заносится вульгарным.
Ещё глоток — и сумасбродство злее,
Уже друзья взирают сожалея;
Удар клюкой — и пухлый мяч несётся,
Сбивая в прах крикетные воротца.
       Как далеко заходит разоренье!
Совершено полдела, без сомненья,
И сельских добродетелей венок
Вот-вот забудет бедный городок.
Умеренность в быту, в сужденьях зрелость,
Добрососедство — всё куда-то делось;
И трудолюбье, чуждое соблазна
Беспечно жить и развлекаться праздно,
Что каждый час наукам посвятило
И среди нас поддержку находило,
И ты, Пристойность, бытия опора,
Защитница от крайностей и вздора —
Любимое и обжитое место
Вам всем покинуть суждено безвестно!
       Но даже в эти сумрачные дни,
Оксония, растлителя гони!
Внуши ему, что праведное слово
Не так цветисто, но зато сурово,
Что в интерес партийный нет резона
Вникать — там нечего искать «pro bono» [108],
Что подойдёт к концу и царство фракций,
Коль здравым смыслом все огородятся,
И не затронет ничьего ушка
Могучий клич: «Валяйте дурака!»