Причуды любви

Бориса обвиняли в антипартийности, в нападках на революцию, которую он, вероятно, должен был изобразить в виде торта с кремом. Даже благожелательно настроенные пожимали плечами: «Конечно, он большой художник, но с нами ему не по пути». Маяковский называл его «гениальным лириком».

Борис Леонидович ненавидел всякую официально торжествующую религию, но в том, что касается «Живаго» (кстати, это имя какого-то фабриканта, прочитал он его на медной табличке), готов был пойти на уступки при выработке окончательной редакции романа.

Он даже и не думал о Нобелевской премии, то есть был уверен, что ее присудят Альберто Моравиа. Однажды его уже выдвигали, но предпочтение было отдано Хемингуэю. Однако 23 октября 1958 года Шведская Королевская академия наук опровергла его всегдашнее недоверие: на этот раз высшая награда «за выдающийся вклад в современную поэзию и продолжение великой традиции русской прозы» досталась ему.

Потрясенный Борис Леонидович посылает в Стокгольм телеграмму: он «бесконечно благодарен, растроган, горд, поражен, смущен» и, разумеется, абсолютно искренен.

Но вслед за этим является товарищ Федин, представляющий официальную культуру, и предлагает Пастернаку «добровольно» отказаться от такой высокой чести.

Критика вопит «о литературных отбросах», кто-то усматривает в романе ненависть к русскому народу. Облеченный властью поэт Сурков изрекает: «Доктор Живаго не имеет никакого права судить о нашей действительности».

Трудно передать, что пережил Пастернак в те дни: началась охота на ведьм, даже кое-кто из преданных друзей готов от него отвернуться. А он все же верит в возможность компромисса: можно исправить некоторые фразы, кажущиеся не слишком патриотичными, можно отдать все деньги — сколько-то там тысяч крон — Всемирному Совету Мира, но он предупреждает коллег, что вся эта кампания не принесет им ни счастья, ни славы.

Рассказывает Ольга, его Лара, женщина, которая, по словам самого Пастернака, ему очень близка:

— Уже больше года шли разговоры о том, что Нобелевскую премию присудят Пастернаку. Борис не верил, хотя в глубине души наверняка об этом мечтал. А после того, как было объявлено решение комиссии, многих охватил страх, и вместо поздравлений на него посыпались угрозы. Наше положение и без того было тяжелым. Мне больше не заказывали переводов: поступило соответствующее указание свыше.

Когда к нему пришли из Центрального Комитета и стали требовать, чтобы он отказался от Нобелевской премии, Борис сперва упорствовал, но в конце концов сдался, только потребовал, чтобы в обмен мне дали работу. Наверно, он утешал себя тем, что «Доктор Живаго» все-таки издан за границей и его читают… Уверена, в наши дни такое не могло бы случиться.

— Вы получили из Италии авторский гонорар, и в то же самое время вас снова приговорили к четырем годам заключения. Как это произошло?

— Вы неточно ставите вопрос. Борис завещал, что все его произведения, издаваемые за рубежом, я должна готовить к публикации, поэтому гонорар причитается мне. Вот издательство Фельтринелли опубликовало письма Пастернака, когда я сидела в лагере. А гонорар за «Живаго» Борис хотел разделить между мной и Зинаидой Николаевной. Но мы ничего не получили — деньги оставались на счету в Шведском банке.

А теперь слушайте, что произошло дальше. Фельтринелли напечатало письмо Бориса и тем самым подтвердило мои права наследования. Международный арбитраж направил мне подтверждение, что эти деньги принадлежат лично мне и я не обязана ни с кем делиться. Но я все равно их разделила между всеми членами семьи Пастернака.

— Каковы были главные достоинства Бориса Леонидовича?

— Щедрость и доброта. Он говорил, что лучше спит, когда сделает кому-нибудь добро. Счастье других было и его счастьем.

— А недостатки?

— Ну, как я уже говорила, некоторая двойственность, нерешительность. Он все ждал помощи свыше.

— Что теперь осталось у вас от этой любви, сыгравшей такую роль в вашей жизни?

— Стихи, написанные после сорок шестого года. Они посвящены мне, и вряд ли можно оставить больший залог своего чувства. Да, он оставил мне все. Каждая наша встреча была как будто впервые. Женщина всегда знает, когда ее любят, я это чувствовала до последнего мгновения, и другого мне ничего не надо.

Чтобы впечатление не было однобоким, мне хотелось услышать чье-нибудь еще свидетельство, и я долго беседовал с Евгением Пастернаком, сыном Бориса Леонидовича и его первой жены Евгении Владимировны.

Вежливый, но суровый, он внешне очень похож на отца — то же удлиненное лицо, тот же глубокий и грустный взгляд. По специальности он инженер и преподаватель, но теперь занимается литературным трудом.

— Нет, — возражает Евгений, — отец не был двойственным от природы, это жизнь сделала его таким. Встреча с Ольгой Ивинской произошла вскоре после войны. Зинаида Николаевна как раз потеряла старшего сына, и характер ее изменился до неузнаваемости: усталая, замкнутая, убитая горем женщина.