Причуды богов

– Ясновельможный пан! – обратился он к хозяину. – Яви свою милость, вели прикатить сюда бочку: ведь ежели хлопец беспрестанно будет ходить за бутылками, то сапоги потопчет!

– Твоя воля для меня закон, carissime frater [45] Фелюс! – отозвался хозяин. – За твой драгоценный подарок я тебе, ежели хочешь, отдам на сегодняшнее пользование весь свой погреб. А ну, хлопцы, отведите пана Фелюса в погреба со всем возможным почтением!

Он хлопнул в ладоши – и пана Фелюса не стало рядом с Юлией, а она вновь перехватила налитый кровью, воспаленный взор хозяина.

Ох, плохо дело! Ведь именно Юлия была тем «дорогим подарком», за который пан Фелюс с первой минуты удостоился чести переместиться с непочетного «серого конца» стола, назначенного для самых незначительных лиц, куда он по привычке уже направился, поближе к хозяину, где и еда получше, и кубки наполняют порасторопнее, а теперь и вовсе можно пить без отдыха. Вместимость шляхетских желудков заставляла Юлию содрогаться. Превосходил всех, конечно, пан Жалекачский, но на нем не было видно почти никаких признаков опьянения. Все будто в бездонную бочку выливалось: этак мог пить какой-нибудь сказочный, ненасытный дракон, и самое ужасное, что похотливые глаза этого чудища почти не отрывались от Юлии.

У нее все еще болела голова после скачки, ломило в висках от чада сальных свечей и пьяного угара, царившего вокруг, и никак, никак в этом крике и шуме невозможно было сосредоточиться и обдумать, как удрать отсюда, куда, где искать Ванду, которая сперва пыталась остановить, догнать пана Фелюса, но отстала, осталась где-то на дороге. Может быть, сейчас она уже скачет себе в Вильно и думать забыла про глупую Незабудку, опека над которой отняла у нее столько сил и времени?

Эх, жаль, что хмель не берет Жалекачского! Если б он хоть на миг отвел от нее глаза, она как-нибудь ускользнула бы из-за стола, а уж там – Бог в помощь! Юлия с надеждой взглянула: не упал ли Жалекачский головой на залитый вином стол, как иные из его соседей? – и тихонько пискнула от страха, увидев, что он тяжело встал, шатнулся (нет, все же не прошли даром опрокинутые залпом гарнцы и гарнцы [46]!), оперся было о стол, но выправился и, чугунно ступая, двинулся, обходя стол. Мелкая шляхта угодливо повскакала с мест, но хозяин мановением руки приказал сидеть на местах, весь нервно передергиваясь, как марионетка, неуклюже продвигаясь к единственному свободному месту – рядом с Юлией.

Зачем? Ой, что теперь будет?

В нерассуждающем, почти детском стремлении хоть как-то оберечься она неприметно смахнула на пустое сиденье острую кость и с замиранием сердца воззрилась на пана Жалекачского, когда тот тяжело плюхнулся рядом и…

И ничего. Он даже не вздрогнул, словно сел на комара, а не на двухдюймовую заостренную кость! Повернулся к затрепетавшей Юлии, сцапал ее дрожащую руку, бесцеремонно потащил к губам. После жирного поцелуя Юлия чуть не закричала от отвращения, а пан Жалекачский, с трудом сведя воедино взгляды разбегавшихся глаз, изрыгнул:

– Пью за первую пару в полонезе!

Не глядя, опрокинул в себя так и оставшийся нетронутым кубок Юлии, с усилием поднялся и, шатаясь, как маятник, устремился к выходу, волоча за собой гостью, причем, не поспевая, она оставалась чуть сзади и могла видеть обломок своего бастиона, торчащий из могучего зада пана Жалекачского словно малая соринка. Да, пробить шкуру этого дракона было не так-то просто!

– Полонез! – раздался радостный визг, и, вихрем выметнувшись из-за стола и обогнав Жалекачского, из пиршественной залы ринулась дородная дама в белом дымковом платье, сшитом по моде двадцатилетней давности: очень декольте, с беленькими коротенькими рукавчиками, перехваченном под грудью трехцветным шарфом – символом европейской свободы. Высокая, довольно полная, с грубым лицом, мужскими ухватками, она неприятно поражала резкими манерами и повелительным обращением. Эта феодальная дама, одержимая страстью удержать улетавшую (уже давно улетевшую!) молодость, нещадно эксплуатировала прелести, которыми провидению угодно было ее наградить. Ее мощные формы тяжело колыхались, однако она летела стремглав, радостно провозглашая:

– Полонез! Наконец-то! Полонез! Танцуют все, панове, панове, танцуют все!

И, словно сухие листья, подхваченные неумолимым вихрем, в шлейфе ее платья тащились полу– и вусмерть пьяные паны-братья, которым сейчас, конечно, предпочтительнее было бы валяться под столом, однако никто из них не осмеливался отказать «белой даме».