При свете мрака

Только Ленин наконец на это решился, но он уже был трусоват и воевать не отважился, наоборот – сам начал платить победителям ясак: принялся строить для них дома, школы, больницы, прокладывать дороги,

– и перехитрил-таки простодушных охотников, пастухов и рыболовов – зачаровал самых доверчивых новыми сказками. И восемнадцатилетний будущий отец моей мамы, чья стрела летела выше облака ходячего и на излете без промаха била в глаз белку-соболя, покинул свой роскошный четырехслойный чум и отправился в Институт народов Севера.

//

/Малых/ народов Севера. Не понимая, что признать себя малыми для народов означает почти немедленную смерть. Которую он и принес в наши десять Франций. Хотя вряд ли маминому (моему?) народу помогло, если бы это заведение назвали Институтом великих народов Севера.

Обновление фантомов почти всегда означает гибель народа, а ведь мой дед грезил даже не об обновлении, но о присоединении к /чужим/ сказкам – к свету большевизма, к свету цивилизации… Он-то и приспособил латинский алфавит к языку своих пращуров, чтобы к двадцатилетнему юбилею революции быть расстрелянным в процессе унификации государственных химер.

Уложить своего палача пуговицей он не сумел, не сумел он и прикрыть собою свою ленинградскую спутницу жизни, вместе с ним отправившуюся в тайгу вести народ своего возлюбленного к свету, то есть к исчезновению, словно бы предварив его своею собственной судьбой. Но их дочь, моя мама, подхватила выпавшее знамя: она целые десятилетия отдала тому, чтобы разыскивать у костров и выводить к электрическому свету наиболее одаренных мальчишек и девчонок своего полудикого племени. В благостные минуты, уже пребывая на пенсии, она могла долго перечислять имена маленьких дикарей, которых она вывела в инженеры, врачи и даже писатели – Жучков и Лопаткин, ежели слышали.

Ну а поэта Мандакова вы наверняка знаете. Так моя мама и приближалась к окончанию земного бытия с ясным чувством не напрасно прожитой жизни, уверенно ощущая себя /кем-то,/ пока однажды ей вдруг не открылось, что она всю свою жизнь отнимала у собственного народа лучших, чтобы подарить русскому народу заурядных – заурядных инженеров, заурядных врачей, более чем заурядных писателей и жуликоватых поэтов…

Отдать жизнь тому, чтобы перерабатывать исключительность в обыкновенность… Но, как всегда, добила ее не абстрактная формула, а телесный образ. Я даже помню, как это было. Отдельные представители малых народов Севера изредка забредали в наш леспромхоз, немногие воспитанные люди называли их, не вдаваясь в подробности, нацменами, а остальные – чурбаками. В них все было потешно: и то, что они не отгоняют комаров, опасаясь рассердить пославшего тех злого духа, и то, что они никогда никуда не торопятся…

Один наш шоферюга катил по зимнему /усу/ в лесхоз – и вдруг из сугроба вылезает чурбак в малице: “Когда, однако, обратно поедешь?”

Через три дня, отвечает шоферюга. “Однако скоро”. И впрямь через три дня на этом самом месте… Может быть, это был один из тех, кто забредал к нам в резиновых сапогах, пытаясь продать расшитые бисером оленьи бурки: “Поурки, поурки!..” Они всегда просили за пару две бутылки водки, но неизменно довольствовались одной, и я так же неизменно испытывал облегчение, когда они снова исчезали с глаз долой, из сердца вон, а то как бы кто не вспомнил и о моем родстве с этими чучелами, – хватит с меня и того, что у меня папа еврей.

Сам-то я котировался у нашей братвы вполне прилично, но ведь нельзя чувствовать себя красивым, не обладая красивой родословной… Я и хотел быть в родстве с хозяевами жизни.

Мне кажется, мама тоже это чувствовала и никогда не пыталась навязать мне лесотундровую родню – это их нужно было выводить к свету, а не меня к костру. Вот вам еще одно воспоминание-заноза: мы с мамой, вполне, по нашим меркам, культурной и лишь едва ориентализированной дамой, пружиня по спрессованным опилкам, идем главной Советской улицей меж щитовых домиков, а навстречу нам, пошатываясь и блаженно щуря без того дружески прищуренные глазки, бредет нацмен, в ватнике среди лета, но ради праздника с пионерским галстуком на шее. По его резиновому сапогу шлепает полуметровый муксун, которого он протягивает каждому встречному, дружески поясняя: “Путилка, путилка…”

Окаменев смуглым, чуточку по-шукшински скуластым лицом, мама раскрыла сумочку и принялась совать ему деньги: “Берите и уходите.

Не позорьте себя и нас”, – но он лишь ласково щурился всем своим морщинистым детским личиком: “Путилка, путилка…” И вдруг увидел в раскрытой сумочке блеснувшие там духи. “Тиколон!” – просиял он и без церемоний, по-родственному запустил руку в ридикюль, – черный, под некоего негроидного крокодила. Вытрясши духи себе в рот, он, щурясь совсем уже разнеженно, принялся совать маме муксуна. Мама отводила руку, пытаясь его обойти, пока не поняла, что взять муксуна выйдет меньше сраму. Мы принесли муксуна домой и сварили из него неправдоподобно наваристую уху, со слоем золотого жира в палец толщиной. И съели, не обменявшись ни единым словом.