При дворе Тишайшего

 Молодой стрелец невольно залюбовался этим прекрасным весенним вечером и не заметил, как между темной зеленью липы и кустов сирени мелькнуло что–то светлое. Через минуту его шею обвили две обнаженные руки, и легкая кисея защекотала его щеки.

 — Милая моя, желанная! — страстно обняв гибкий стан Девушки, зашептал Дубнов, стараясь разглядеть черты ее лица, но в темноте ночи сверкали только, как звезды, ее большие, черные глаза да белело продолговатое и тонкое ее личико. — Что так долго не шла, люба моя? — сажая девушку на дерновую скамью, нежно спросил он.

 — Тетки не пускали. Сейчас вернулася тетка Марфа и куда–то заторопилась вдруг идти; ну, обо мне и забыли; а я шасть сюда. Ах, свет мой, когда уйду я из дома этого! — с тоской произнесла девушка. — Тетка Марфа как завидела тебя, так и начала тебя поносить! Ни одной косточки твоей не оставила в покое! А черномазого того, что с тобой был, ну мне выхваливать: и такой–то он, и сякой…

 — Ишь, старая ведьма, губа–то у нее не дура! — сердито произнес Дубнов. — За князя задумала тебя просватать! Да не жирно ли будет? Поди, за него и любой боярин дочку свою высватает…

 — А чем я хуже иной какой боярышни?

 — Полно, Танюша, вздор молоть! Нешто за меня пойдет княжна какая? Всяк сверчок знай свой шесток, а ежели я тебе кажусь незнатен, то ты вольна над собой, никто тебя не приневолит.

 — Что ты, что ты, Провушка, свет очей моих! Да никого мне не надо, кроме тебя! Ты–то вот возьмешь ли меня за себя, безродную, бесплеменную?

 — Возьму, лапушка моя, возьму, голубонька моя. Скажи только, родная, когда выкрасть тебя, красу мою ненаглядную? Видно, добром тебя тетки за меня не отдадут. Или вправду Бову–королевича тебе ищут?

 Долго еще шептались влюбленные, и их любовной песне вторили шелест листьев да звонкие трели соловьиные…

VII НЕРАЗДЕЛЕННАЯ СТРАСТЬ

 Елена Дмитриевна, придя с «верха», ожидала князя Леона, решив дать ему генеральное сражение, так как ее кипучая натура дольше не могла томиться и ждать.

 Он много раз приходил к ней, они говорили, играли на джуануре, из которой боярыня выучилась наконец извлекать заунывные, печальные мелодии Грузии и Востока, думая своим искусством привязать к себе этого странного юношу, пылкого на вид и сдержанного, холодного в обращении. Однако Елене Дмитриевне не верилось, чтобы молодой князь оставался равнодушным к ее красоте; она судила его сдержанность как признак робости и неуверенности и вот сегодня решила подбодрить его нерешительность.

 Но князь Леон, по обыкновению, не торопился на свидание и уже изрядно опоздал; боярыня уже боялась, что сегодня ей вовсе не удастся увидеть его, так как ожидала, что ее снова скоро позовут в царские покои.

 «И чего это царице попритчилось сегодня непременно ворожею эту слушать. Успела бы! — думала с досадой боярыня, нетерпеливо поглядывая на часы. — И чего же это он–то не идет?»

 Но вот послышались торопливые шаги сенной девушки, и она ввела в комнату гостя.

 Джавахов вошел, мягко ступая по полу, поклонился хозяйке и, когда она, зардевшись, указала ему на кресло возле себя, молча опустился в него.

 Девушка принесла два высоких железных шандала с сальными свечами и зажгла их, поставив на стол.

 В углу комнаты, на огромном поставце, стояла груда образов в дорогих ризах, осыпанных драгоценными камнями. Множество лампад теплилось пред ними, наполняя комнату удушливым запахом масла. На открытых окнах стояли горшки с пышной резедой и розами; над окном висела золотая клетка с какой–то редкой заморской птицей.

 Сенная девушка внесла, по заранее данному приказанию боярыни, поднос с бутылкой старой романеи, двумя серебряными чарками и несколькими серебряными же и золотыми блюдами со всевозможными сластями.

 — Выпей, гость дорогой! Отведай моей романеи! — сказала боярыня, подавая гостю полную чарку с вином и низко кланяясь ему. — Один царь это вино пьет… да вот ты еще, мой сокол! — певучим голосом причитывала Елена Дмитриевна, вызывающе глядя в смущенные очи своего гостя.

 — За что такая мне честь? — теряясь под этим взглядом, произнес грузин.

 — Будто не знаешь? — задорно закинула боярыня свою головку с тяжелой белокурой косой, скрученной на затылке, и глядя на него из–под полузакрытых ресниц. — Ну, пригубь же, пригубь, сокол мой ясный, омочи уста твои сахарные…

 Она близко коснулась обнаженным круглым плечом плеча молодого человека; он почувствовал горячий трепет ее тела и невольно вздрогнул.

 Елена Дмитриевна еще ближе прижалась к нему и, щекоча его смуглую щеку завитком белокурых волос, шептала, почти касаясь его уха своими губами:

 — Будто не знаешь, не ведаешь, что ты дороже мне всего на свете! Истомилась я вся, любви твоей дожидаючись, моченьки моей терпеть больше нет! А ты люби меня или вели казнить, но жить без тебя я не могу, свет очей моих, ненаглядный мой!

 Она обвила шею князя Леона своими красивыми руками и впилась поцелуем в его губы. Он не имел сил оторвать их от этого упоительного поцелуя.