При дворе Тишайшего

 — Челобитье какое аль жалоба? — устало произнес царь.

 — Не о себе и о своих делах хочу просить тебя, а о царевне грузинской, что уже много лет на Москве живет и томится неведением о судьбе своей и своего царства.

 — Чего ж она от меня хочет?

 — Явиться пред очи твои царские.

 — Я ж говорил тебе, назначь царевну к выходу в Успенский собор, — гневно обернулся Алексей Михайлович к Милославскому. — Меня за нее просила царица, просила боярыня Хитрово, теперь вот князь просит, а ты всем, вишь, наперекор. Экой ты, правду, своенравный!

 Царь, видимо, начинал выходить из себя. Но Милославский был привычен к вспышкам своего царственного зятя и спокойно возразил, подобострастно склонив свою голову:

 — Не гневайся, великий государь, дай и мне слово молвить! Не ведают они, о чем челом бьют… Не можно делать то, о чем они просят.

 — Не можно царевну назначить к выходу? — загорячился удивленный царь.

 — К выходу назначить можно! Да не в том дело!.. Царевна милость твою царскую беспокоить хочет, а того не можно: у тебя и так дел много поважнее грузинских челобитий. Ну, вот я и размыслил: когда будет посвободнее, тогда, мол, и доложу, и назначу… Дело царевны не к спеху…

 — Не к спеху дело грузинское, когда, может, весь народ их смертью погибает! А народ этот тоже христианский, нашей же веры; так неужто же отдать его на поругание нечестивым персам да турецким мухамеданам? — пылко и красноречиво возразил Пронский.

 — Что–то, князь, больно речист до грузинского дела? — насмешливо произнес царский тесть.

 — Правое дело — оттого и речист, — возразил Пронский, задетый за живое. — А ты вот, боярин, что–то больно злобив к грузинской царевне! Или мало чем… угодила тебя та царевна?

 В этих словах слишком ясно послышался намек на взяточничество и недобросовестность Милославского, и все поняли это. Среди бояр произошло волнение.

 Царский тесть затрясся от оскорблений и в душе поклялся жестоко отомстить дерзкому; он собрался ответить князю, но царь жестом руки остановил его.

 Алексей Михайлович сразу понял этот намек и задумал помешать разгару вдруг вспыхнувшей вражды; но он не хотел ссориться и с тестем, явно согласившись на просьбу Пронского, как не хотел приобрести и в князе Борисе врага, прямо отказав ему; поэтому он задумал отсрочить решение и сказал, обращаясь к Ртищеву:

 — Ужо на сидении напомни мне… Может, что и сделаем мы грузинам.

 Ртищев поклонился. Милославский и Пронский, злобно переглянувшись, отошли каждый к своим единомышленникам.

 Прием продолжался тем же порядком.

III СИДЕНИЕ О ДЕЛАХ

 Между тем в Успенском соборе ударили в колокола; царь заторопился окончить прием, чтобы отправиться к обедне, что он делал ежедневно. Он уже решительно хотел встать с кресла, но к «месту» с большими хлопотами и усилиями протискался худородный боярин с огромным калачом в руке. Опустившись пред царем на колени, земно кланяясь ему, он умиленным голосом заговорил:

 — Царь–батюшка, великий государь и кормилец! Не побрезгуй отведать калачика именинного!

 Алексей Михайлович, улыбаясь, взял калач и, дотронувшись до него своими розовыми ладонями, передал его ближнему стольнику, а сам обратился с ласковою речью к имениннику:

 — А тебя звать–то как?

 — Киприаном, государь–батюшка!

 — Ну, с ангелом тебя, Киприан; а как по батюшке!

 — Силыч, великий государь.

 — Ну, поздравляю, поздравляю, Киприан Силыч, живи и здравствуй! Деточки есть, жена имеется?

 — Все как следует, государь–батюшка, по–христиански. Много благодарен за милость, — сказал осчастливленный именинник.

 — Ну, ступай с калачами за поздравлениями к царице да царевнам, а нам к обедне пора собираться. Чай, царица уже ждет? — обернулся государь к тестю.

 Но тесть дулся на царя и ничего не ответил ему, сделав вид, что не слыхал вопроса.

 Царь ушел в свои покои, чтобы оттуда со всем своим двором отправиться к церковной службе.

 После обедни государь с боярами принимался за дела. Бояре, окольничие и думные дворяне стояли в комнате и ждали выхода государя, продолжая, конечно, свои распри, споры и пересуды, начатые поутру.

 — Матушка–царица–то словно с тела спала, — проговорил тучный боярин Стрешневу, царскому родственнику.

 — Недужится ей что–то, — равнодушно ответил Стрешнев.

 — Сказывают, иноземцы в свое вино зелье подсыпают, — таинственно зашептал третий боярин с жиденькой козлиной бородкой.

 — Пустое все, никчемные слова, — брезгливо возразил Стрешнев. — Все пьют вино, и ничего, а государыня–то этого иноземного зелья и не пригубит. Так ей недужится, должно, ребеночка скоро царю родит.

 — Давай Бог, давай Бог! — набожно закрестился боярин с козлиной бородкой. — А то, може, и порча… — едва внятно прошептал он, близко пригибаясь к Стрешневу, но, встретив его испуганно–грозный взор, внезапно умолк.

 — Попридержи язык свой! — посоветовал ему первый боярин.

 Наконец вышел царь Алексей Михайлович и сел на «место» в кресло.

 Бояре, окольничие и думные дворяне стали садиться по чинам от царя поодаль, на лавках: бояре — под боярами, кто кого породою ниже; окольничие — под боярами; думные дворяне — под окольничими, так же по роду, а не по служебным местам.