При дворе Тишайшего

Между тем князь Пронский открыл небольшую железную дверь и осветил фонарем подземелье. Там, в углу, на охапке соломы лежала женская фигура, завернутая в линючий голубой атлас. Когда Пронский приблизился и навел свет фонаря на женщину, она дико вскрикнула и вскочила на ноги, но, узнав князя, дерзко рассмеялась и опять села на солому, проговорив по-русски, но с акцентом одно лишь слово:

– Палач!

Боярин точно не слышал этого. Он придвинул единственную табуретку к пленнице и, придав своему лицу мягкое и нежное выражение, заговорил:

– Княжна, я пришел к тебе с миром! Хочешь ли дать мне руку?

Он взглянул на сидевшую перед ним женщину ласково и вопросительно.

– Волк в овечьей шкуре! – ядовито проговорила она по-польски. – А зубы-то, зубы все-таки волчьи видны! Боже! – заломив изящные ручки, простонала несчастная. – И когда-то я целовала, я миловала эти губы, эти кровожадные глаза!

Она в исступлении упала на свою жесткую, сырую солому. Роскошная волна вьющихся пепельных волос разбежалась по ее худым белым плечам и закрыла лицо.

– Ты и теперь любишь меня, Ванда! – нагнувшись к самому ее уху, прошептал князь. – И я за этим пришел… Я пришел сказать тебе, что виноват перед тобой и, если ты хочешь, мир может наступить между нами!

Да, князь умел говорить ласковые, нежные речи, мог придавать своему суровому голосу мягкие ноты, а своему красивому, но мрачному лицу с суровым взглядом – любящее и страстное выражение.

Пленница при звуках этого когда-то дорогого голоса подняла голову, откинула с лица волосы и устремила на него недоверчивый и изумленный взор.

Это была, вероятно, чудная красавица, да иначе князь Пронский, этот баловень женщин, не добивался бы с таким упорством ее любви; однако лишения и сердечные муки согнали с ее ланит нежную краску и положили темные круги вокруг великолепных синих глаз; эти глаза с длинными, загнутыми ресницами да зубы, ровные, как отборный жемчуг, только и остались от былой красоты. Маленький, прямой носик заострился, как у живого мертвеца; бледные губы точно приросли к деснам, а ее грудь и щеки глубоко запали. На худых плечах висела выцветшая кацавейка небесного цвета, опушенная горностаем; голубой атласный сарафан и высокие польские сапожки дополняли костюм.

– А где мое дитя? – спросила полька своего мучителя.

– Ты увидишь его, когда…

Радостный крик огласил темницу, и пленница упала к ногам князя и стала ловить его руки. Ее бледные щеки окрасились легким румянцем, в глазах засветилась надежда, на губах появилась улыбка. Она вдруг стала прекрасной.

Борису Алексеевичу вспомнилось, сколько счастья пережил он на этой любящей груди, как ласкали его эти худые теперь ручки, какие нежные слова шептали ее бледные ныне уста, и страстно сжал в своих сильных руках ее тонкий, гибкий стан.

Полька склонила голову ему на плечо и, стараясь заглянуть в глаза, защебетала, как ласточка:

– О, мой Борис, видно, прошли злые дни, миновало лихое горе; ты испытывал меня, мою любовь, но ты узнал, что я люблю тебя, и теперь наступит для меня рай. Так ведь? Скажи? Пойдем, пойдем!.. Уведи меня отсюда, из этого мрачного подземелья, где я так много безвинно страдала…

Но князь уже отвел свои руки от нее, и она подняла голову.

– Ты увидишь сына! – начал он, но она опять остановила его и, вся сияя материнским счастьем, залепетала:

– Сына? Боже, я увижу своего малютку! Борис, ты добр, и я виновата перед тобой. Я проклинала тебя, призывала на твою голову всевозможные беды и несчастья, а ты думал о моем малютке…

– Но он и мой, Ванда! – напомнил Пронский.

– Милый мой! – прошептала Ванда, обвивая его шею руками и забывая, что она еще в темнице. – И твой сын – наш сын! Но пойдем же, пойдем скорее к нему!.. Что ж ты медлишь? Или он болен? – с невыразимым страданием произнесла она. – И ты пришел сказать мне, что надежды нет, что жить не для чего?

– Нет, он жив и… и здоров, но, Ванда, слушай!

– Да, да! Я буду слушать, но пойдем, пойдем отсюда, пойдем скорее! Разве ты не видишь, что я задыхаюсь здесь, что здесь темно и смрадно, как в могиле, что здесь дышать нечем… Я долго жила здесь, много мучилась, но тебе все простила: и свою загубленную молодость, и исчезнувшую красоту, и даже то, что ты отнял от меня малютку, не дав мне насладиться моей любовью. О, ты не знаешь, что переживает мать, давая первый поцелуй своему ребенку!.. Надо самому испытать это, надо быть матерью, чтобы понять это! И вот за то, что ты обещаешь мне дать это наслаждение еще раз… много раз… я прощаю тебе все, я забуду все, что ты мне сделал…

X Княжна Ванда

Борис Алексеевич резко остановил ее:

– Постой же, княжна…

– Опять! – вскрикнула она, широко раскрывая глаза, которые постепенно приобретали выражение ужаса. – Опять ты меня так называешь?

– Постой, Ванда! – поправился князь. – Ты все так же строптива! Я пришел за тобой, уведу тебя отсюда, дам тебе свидеться с… сыном, но прежде всего ты должна обещать мне исполнить мою волю.

Ванда понемногу отступала к двери и нетерпеливо взялась за замок.