Президент Фу Манчи

Когда в скором времени Марк Хэпберн встретился с Робби Эдером лично, мальчик одобрил в новом знакомом все, за исключением колючей бороды. Это был прямодушный маленький разбойник с обезоруживающей улыбкой, который не старался скрыть своих симпатий и антипатий.

– Ты мне нравишься, дядя Марк. Только усы у тебя дурацкие, – подытожил он свои впечатления.

Подобным образом выраженная нелюбовь к бородам и усам вызвала бурный протест со стороны потрясенной няни и подробный допрос со стороны Мойи, которая строго хмурилась, хотя в глазах ее плясали веселые огоньки. В ходе допроса выяснилось, что усы и лохматые волосы ассоциировались у Робби с особой формой сумасшествия.

– Я знаю там одного такого… – объяснил мальчуган, неопределенно показывая куда-то наверх, вероятно, на небо. – У него волосы развеваются на ветру прямо как у тебя. И у него такие же смешные усы. Он делает головы. Потом поднимает их вот так и разбивает. Так что видишь, дядя Марк, он действительно сумасшедший.

Робби широко улыбался.

– О чем ты, Робби? – Мойя присела на подушку, обняла сына за плечи и подняла взгляд на Марка. – А вы понимаете, о чем он говорит?

Марк медленно покачал головой, глядя в обращенные к нему прекрасные глаза – такие похожие и в то же время такие непохожие на глаза мальчика. Он вдруг почувствовал себя совершенно счастливым – но тут же постарался задушить эту незнакомую радость (как он мог быть счастливым в тяжелые времена противостояния, убийств, гнусного лицемерия?!) холодной рукой пуританина. Няня Гофф ушла, оставив их троих в садике.

Какое-то новое выражение, появившееся на лице Хэпберна, заставило Мойю отвернуться. Она прижалась щекой к кудрявой головке сына.

– Мы не понимаем, о чем ты, малыш. Объясни, пожалуйста.

– Я говорю об одном человеке, который мужчина, – настойчиво объяснял Робби, поднимая лицо к матери. – И он живет там, наверху.

– Где именно, Робби?

Мойя искоса взглянула на Марка Хэпберна. Он пристально смотрел на нее.

Мальчик ткнул пальчиком вверх.

– На самом верху вон той высокой башни.

Марк Хэпберн взглянул в ту сторону, куда указывал Робби. Малыш имел в виду «Страттон-Тауэр», одно из самых высоких зданий Нью-Йорка – именно оно являлось составной частью городского пейзажа, открывавшегося из окон их со Смитом номера в отеле «Регал-Атениэн». Молодой человек продолжал смотреть на небоскреб, пытаясь ухватить какое-то смутное воспоминание, пробужденное в уме видом похожего на обелиск здания с остроконечным куполом, которое четко вырисовывалось на фоне голубого холодного неба.

Хэпберн поднялся на ноги и подошел к высокому парапету, ограждающему садик на крыше. Сейчас он находился гораздо ниже сорокового этажа «Регал-Тауэр» – но гораздо ближе к зданию с куполом.

– Он всегда выходит ночью. Только иногда я сплю и не вижу его.

Именно слово «ночью» помогло Хэпберну ухватить ускользающее воспоминание – воспоминание о трех освещенных окнах на самом верху «Страттон-Тауэр», на которые он обратил внимание в ту ночь, когда они с Найландом Смитом ждали появления Мухи – Карло.

Марк повернулся и взглянул на Робби с новым интересом.

– Так ты говоришь, он делает головы?

– Да. Я видел.

– По ночам?

– Не всегда.

– И потом разбивает их?

– Да, всегда разбивает.

– А как он разбивает их, милый? – спросила Мойя, искоса взглядывая на серьезное лицо Хэпберна.

Согласно сопровождавшемуся выразительными жестами рассказу мальчугана, этот сумасшедший сбрасывал головы с балкона на купол, где они и разбивались вдребезги.

Глубоко тронутый видом очаровательной матери, обнявшей прелестного сына, Хэпберн поддался искушению наклониться и еще раз ласково взъерошить каштановые кудри малыша.

– Похоже, ты здесь не скучаешь, Робби!

Позже Марк Хэпберн сидел в изящно обставленной гостиной, глядя на Мойю Эдер. Она улыбнулась почти застенчиво и заговорила:

– Наверно, вам трудно понять, но…

Дверь открылась, и в гостиную просунулась кудрявая головка.

– Дядя Марк, не уходи, пока я не попрощаюсь с тобой! – улыбаясь, крикнул мальчуган и исчез.

Марк Хэпберн смотрел на Мойю, которая с притворной суровостью знаком прогнала сына прочь, и задавал себе вопрос: есть ли на свете что-нибудь более прекрасное, чем молодая любящая мать.

– Я рад, – сказал он, и в его монотонном голосе прозвучали новые, странные нотки, – что у вас в жизни есть такой большой интерес.

– Это единственный мой интерес, – просто ответила Мойя. – Я живу для него. В противном случае, – она покачала головой, – меня бы здесь не было.

– И все же я не понимаю, почему вы служите этому человеку, которого называете Президентом.

– Все очень просто. Все выходы из здания день и ночь охраняются невидимыми стражами. Когда Робби с няней выходят на улицу, за ними неотступно следят до самого их возвращения. Сыну запрещено гулять по улицам – их с Мэри Гофф отвозят в сад одного особняка на Лонг-Айленде. Это единственная его игровая площадка – за исключением садика на крыше.

– Боюсь показаться тупым, но я все еще не понимаю.