Превыше всего!

– Милости прошу… Там, в кабинете… – и не в силах более ничего произнести, хромая, словно пританцовывая, препроводил меня в дом.

Генеральский кабинет был огромен и хорошо обставлен, но сейчас он скорее напоминал внутреннюю часть осажденной крепости: окна были заложены мешками с песком, из одного окна торчал заправленный лентой пулемет системы «Максим», а перед ним с бесстрастным видом восседал на табурете пулеметчик (почему-то одноногий); у стены стояло несколько винтовок, уставленных в к`oзлы, а рядом – железный ящик, надо полагать, с патронами; на стенах висели мишени для стрельбы, некоторые свежие, некоторые уже исстрелянные, причем исстрелянные неплохо, большинство дырок виднелось вблизи «яблочка».

Его высокопревосходительство был сильно в летах, и, хоть одетый по-домашнему, вида самого что ни есть генеральского – с прямой спиной, с пышными усами и еще более пышными баками. При моем появлении он пробурчал что-то нечленораздельное и, вставив в глаз монокль, принялся читать рекомендательное письмо. Я же тем временим рискнул приблизиться к его письменному, чтобы разглядеть лежавший на нем огромный револьвер системы «лефоше», инкрустированный золотом, и обнаружил поверх золота надпись:

Подполковнику В. А. Богоявленскому, храбрейшему из храбрых, от ген.-лейтенанта Скобелева.

Плевна, 1878 г.

Когда генерал дочитал письмо, лик его просветлился.

– Стало быть вы – от Андрея Исидоровича! – воскликнул он и даже удостоил меня похлопывания по плечу. – Всегда, всегда готов ему услужить! Помню, в свое время…

Договорить он не смог – из-за моей спины послышался плачущий голос лакея:

– Помилуйте, ваше высок… ство… Нет больше мочи, хоть бы на полчасика дали передых!.. – на что генерал грозно ответствовал:

– Неча тут! Терпи!.. Пошел вон!

Охая, лакей удалился вприсядку. Когда он закрыл за собой двери, я спросил:

– У вашего лакея какой-то недуг? – и услышал в ответ:

– У Никитки-то? Да какой там, к черту, недуг! Просто плакса! Когда-то я таких…

– А плачет-то отчего? Какое-нибудь горе?

– Как же, горе у него! Туфли мои разнашивает – вот и все горе. – С этими словами он приоткрыл одну створку дверей и крикнул в коридор: – Ты не стой, не стой, ты ходи! Разнашивай! – И, оборотившись ко мне, проворчал: – Небось ругает меня в душе, а ругать бы ему надо фрацузишек этих!

Я лишь недоуменно взглянул на него, и тогда он пояснил:

– Заказал я себе эти туфли для важного случае аж в самом ихнем Париже, за немалые, кстати, деньги, – а что получил? Послал, стало быть, туда, в Париж, мерку (с меня ее здешний жид-сапожник снял), но ведь они в наших вершках не бельмес, у них там… как это?..

– Метрическая система, – подсказал я.

– Вот-вот. Ну хотя бы были дюймы, как у британцев (хоть и тоже дурни порядочные); уж в дюймах я как старый артиллерист как-нибудь разобрался бы. Нет, у них, понимаете, какие-то сант'uметры да милл'uметры. Ну я кое-как родные вершки в сант'uметры эти перевел, да, видать, что-то в цифири напутал, вот вышли туфли тесные, такой вот кунштюк. Хорош я буду там, когда туфли давят, как испанские сапоги. А с Никиткой у нас нога – один к одному; ну вот и…

Я не успел спросить, где это «там». Двери снова распахнулись и в комнату вступила пожилая женщина, судя по всему, супруга его высокопревосходительства, тоже, как и лакей, вся заплаканная, но хотя бы не хромавшая и молящим голосом обратилась ко мне:

– Вы, я вижу, благородный и благоразумный молодой человек! Хоть бы вы уговорили его, старого, чтоб не ездил в такое время! Вон ведь что делается вокруг! В преисподнюю катимся – а он, вишь, собрался!..

– Извольте, Ироида Васильевна, замолчать! – твердо сказал генерал. – Что за дом такой?! Везде слезы вавилонские!.. Сколько раз говорил – это сейчас превыше всего! Par-dessus tout, vous comprenez?! И вообще – извольте оставить меня с молодым человеком наедине, он – от Андрея Исидоровича Васильцева.

Имя моего патрона произвело на Ироиду Васильевну немалое впечатление, она поспешно вышла и, лишь закрыв за собой дверь, разрыдалась в полный голос. К ее рыданиям генерал отнесся без большого сочувствия и проговорил:

– А все опять они, французы!

– ?!

– Развели, понимаете, свою эмансипацию да синематограф! Отсюда сами штук пять революций у себя учинили, вот теперь и к нам это лихо пришло!.. Все эмансипация да синематогрф, да эта, черт бы ее, метрическая система!

При чем тут, во всяком случае, синематограф, тем более метрическая система, я решительно не понял, между тем генерал обратился к одноногому пулеметчику, безмолвствовавшему на табурете перед «максимом»:

– И ты, Сидор, подь-ка отсюда.

Пулеметчик взял стоявшие у окна костыли и почти что строевым вышагал за дверь.