Превращения любви

У нее опять был тот вид безжалостной решимости, который так поразил меня, когда она садилась в брестский поезд, и который заставил меня тогда подумать, что, если б я лег на рельсы, она все равно бы поехала.

Она сама на другой день с большой грустью попросила меня дать ей развод и позволить ей жить у родителей до тех пор, пока она сможет выйти замуж за Франсуа. Весь этот разговор с ужасающей ясностью сохранился в моей памяти.

Это было перед обедом, в будуаре Одиль. Я почти не противился; я давно уже знал, что так должно кончиться, да и ее поведение в дни пребывания Франсуа в Париже привело меня к мысли, что лучше мне больше ее не видеть. Тем не менее, первое ощущение, вызванное у меня ее просьбой, было очень странное. Мозг мой пронзила мелочная и пошлая мысль, что ни один из Марсена еще не разводился и что завтра я буду чувствовать себя очень сконфуженным, рассказывая об этой драме своим родным. Потом я так устыдился своей мысли, что дал себе слово с этой минуты забыть обо всем, кроме интересов Одиль. Вскоре наш разговор поднялся на большую моральную высоту и, как это всегда случалось, когда мы бывали искренними друг с другом, стал очень ласковым и нежным.

Горничная сказала, что подан обед. Мы спустились вниз. Сидя друг против друга, мы говорили мало, стесняясь присутствия прислуги. Я смотрел на наши тарелки, на бокалы, на все вещи, которые носили печать изящного вкуса Одиль; потом я взглянул на нее и подумал, что, быть может, в последний раз вижу перед собой это лицо, которое могло таить в себе столько счастья. Она тоже смотрела на меня, прямо мне в глаза, бледная и задумчивая. Быть может, и ей, как и мне, хотелось надолго закрепить в памяти когда-то любимые черты, которых, без сомнения, она не увидит больше.

Равнодушный и хмурый лакей молча менял тарелки. Мысль, что он ни о чем не знает, создавала между мной и Одиль немое сообщничество. После обеда я зашел к ней в будуар, и мы говорили долго и серьезно о том, как сложится наша будущая жизнь. Она дала мне несколько советов. Она сказала мне.

— Ты должен жениться. Ты будешь прекрасным мужем для всякой другой женщины, я в этом уверена… Но я не создана для тебя. Только не женись на Мизе, это очень огорчило бы меня, и потом Миза дурная женщина. Знаешь, кто годится для тебя? Твоя кузина Рене…

— Ты с ума сошла, милая, я никогда не женюсь.

— Нет женишься, непременно… Это нужно… И потом, когда ты будешь вспоминать меня, не думай обо мне слишком враждебно. Я очень любила тебя, Дикки, и я очень хорошо знаю тебе цену. Поверь мне, я редко говорила тебе комплименты, но это только потому, что я стеснялась, и вообще я не люблю этого… Но часто я видела, что ты делал вещи, которых никогда не сделал бы на твоем месте ни один мужчина. Я думала: «Все-таки он необыкновенно хороший, этот Дикки»… И даже… мне хочется сказать тебе одну вещь, которая, может быть, доставит тебе удовольствие: во многих отношениях ты нравишься мне больше, чем Франсуа, только…

— Только? — спросил я.

— Только… он мне необходим. После нескольких часов, проведенных с ним, у меня создается иллюзия, что я стала сильной, что я живу лучше, интенсивнее. Может быть, это и неверно; может быть, с тобой я была бы более счастлива… Но… вот видишь, это не вышло. Ты не виноват, Филипп, никто не виноват.

Когда мы расставались поздно вечером, она сама протянула мне губы для поцелуя.

— Ах, — сказала она, — мы оба такие несчастные!

* * *

Через несколько дней я получил от нее письмо, очень ласковое и очень грустное; она писала, что долго любила меня и что до Франсуа у нее не было любовников.

Такова была история моего брака. Не знаю, сумел ли я, передавая ее вам, воздать должное моей бедной Одиль. Амне так хотелось этого, так хотелось дать вам почувствовать ее обаяние, ее загадочную меланхолию, ее ребячество, всю глубину ее чистой, почти детской натуры. Все окружающие, наши друзья, мои родные после ее отъезда, конечно, строго осуждали ее. Я же, который хорошо знал ее, поскольку вообще можно было знать эту молчаливую девочку, я думаю, что никогда женщина не была менее виновна.

XIX

После отъезда Одиль я почувствовал себя очень несчастным. Дом казался мне таким печальным, что мне трудно было оставаться в нем. Иногда по вечерам я входил в комнату Одиль; я садился в кресло подле ее кровати, как делал, когда она была здесь, и думал о нашей жизни. Смутные угрызения совести волновали меня, но я не мог упрекнуть себя ни в чем определенном.

Я женился на Одиль, которую любил, в то время как моя семья хотела, чтоб я сделал более блестящую партию. Я был верен ей до случая с Мизой, и моя столь мимолетная измена была вызвана только ее изменой. Я был ревнив, разумеется, но она ничего не сделала, чтобы успокоить мужа, который любил ее и мучения которого она видела. Все это было так, я это знал, и все-таки я чувствовал себя виноватым. Совсем новая правда об отношениях, которые должны существовать между мужчиной и женщиной, стала открываться перед моим умственным взором.