Превращение

Коул сидел напротив меня, сгорбившись и вытянув свои длинные ноги, так что я то и дело задевала его под столом. В этой захолустной забегаловке он выглядел так же чужеродно, как и я. Этого парня как будто собрал какой-то роскошный дизайнер, знающий толк в своем деле, — его запоминающееся лицо было мужественным и решительным, с четкими и резкими чертами. Кабинка, в которой мы сидели, по сравнению с ним казалась невзрачной и выцветшей, почти до комизма старомодной и захолустной, как будто кто-то посадил его здесь нарочно, чтобы сделать насмешливый снимок. Меня прямо-таки завораживали его руки — грубые, сплошь из острых углов, с набухшими венами. Поражала ловкость, с которой двигались его пальцы, когда он проделывал самые прозаические действия, например клал в кофе сахар.

— Ты музыкант? — спросила я.

Коул посмотрел на меня исподлобья; что-то в моем вопросе насторожило его, однако он не собирался выкладывать мне всю свою подноготную.

— Угу, — коротко отозвался он.

— Какого плана?

На лице у него возникло такое выражение, какое всегда бывает у настоящих музыкантов, когда их спрашивают, на чем они играют.

— Так, всего помаленьку, — сказал он небрежно. — Клавишник, пожалуй.

— У нас дома есть пианино, — сообщила я.

Коул взглянул на свои руки.

— Вообще-то я бросил это дело.

Он снова умолк, и это молчание, тяжелое, расползающееся, отравленное, повисло над столом между нами.

Я состроила гримаску, но он ее не увидел, поскольку не удосужился поднять на меня глаза. Пустой треп — не самая сильная моя сторона. Я подумывала позвонить Грейс и спросить у нее, о чем можно поговорить с неразговорчивым оборотнем с суицидальными наклонностями, но где-то оставила телефон. В машине, наверное.

— Что ты там разглядываешь? — осведомилась я в конце концов, не ожидая получить ответ.

К моему удивлению, Коул вытянул руку, растопырил пальцы и уставился на них со смесью изумления и отвращения. Голос у него был соответствующий.

— Сегодня утром, когда я снова превратился в себя, передо мной лежала мертвая олениха. Вернее, не совсем мертвая. Она смотрела на меня… — вот теперь он взглянул мне прямо в глаза, чтобы увидеть мою реакцию, — но не могла встать, потому что перед тем, как превратиться обратно в человека, я разодрал ей бок. И похоже… ну, в общем, похоже, я ел ее заживо. И похоже, после того, как уже превратился обратно, тоже, потому что мои руки… они были в ее кишках.

Он перевел взгляд на свой большой палец, и я заметила, что под ногтем темнеет узкая бурая полоска. Палец у него дрожал, совсем немного, я еле заметила.

— Она не смывается, — сказал он.

Я положила руку на стол, ладонью вверх, но он не понял, чего я от него хочу, и тогда я протянула руку еще дальше и обхватила его пальцы своими. Другой рукой я вытащила из сумочки маникюрные щипчики и острым концом извлекла бурый комочек из-под ногтя.

Я сдула его со стола, убрала щипчики обратно в сумку и отпустила его руку.

Он оставил ее лежать на столе между нами, ладонью вниз, растопырив пальцы и прижав к столешнице, как будто она была животным, готовым обратиться в бегство.

— Я считаю, что ты не виновата в смерти брата, — сказал Коул.

Я закатила глаза.

— Ну спасибо, Грейс.

— Кто?!

— Грейс. Подружка Сэма. Она тоже так говорит. Только ее там не было. И вообще, парень, которого она пыталась спасти таким образом, выжил. Она может позволить себе быть великодушной. Зачем мы вообще затеяли этот разговор?

— Затем, что ты заставила меня пройти три мили пешком ради чашки приличного кофе. Расскажи, почему именно менингит?

— Потому что менингит дает высокую температуру. — Его непроницаемый вид сказал мне, что я начала не с того конца. — Грейс укусили в детстве. Но она так и не стала оборотнем, потому что ее придурочный папаша забыл ее на жаре в запертой машине, так что она едва не поджарилась. Мы решили, что, возможно, удастся воспроизвести этот эффект при помощи высокой температуры, и не смогли придумать для этого ничего более подходящего, чем менингит.

— После которого выживает тридцать пять процентов, — сказал Коул.

— От десяти до тридцати, — поправила я. — И потом, я же сказала — Сэм ведь исцелился. А Джек умер.

— Джек — это твой брат?

— Да. Был.

— И это ты сделала ему укол?

— Нет, укол делала Грейс. Но зараженную кровь раздобыла я.

— Ну, тогда я вообще не понимаю, при чем тут ты.

Я вскинула бровь.

— Я не…

— Чш-ш! — оборвал он меня и, обхватив свою кружку, уставился на солонку с перечницей. — Я думаю. Значит, Сэм теперь вообще не превращается?

— Вообще. От лихорадки волк в нем спекся, ну или что-то в этом роде.

Коул покачал головой, не глядя на меня.

— Что-то тут не сходится. Это не должно было сработать. По этой логике, если от холода дрожишь, а от жары потеешь, то, чтобы до конца жизни перестать дрожать, нужно на пару минут забраться в доменную печь.

— Ну, не знаю. Все считали, что Сэм доживает в человеческом обличье последний год, так что сейчас он уже должен был быть волком. Лихорадка подействовала.

Он нахмурился.