Преступник и толпа (сборник)

Я не хотел бы кончить, не предупредив, что развитые ниже аналогии между преступлением и другими социальными действиями, особенно индустрией, не должны заставлять нас забывать это различие. Преступление – явление социальное, как и всякое другое, но в то же время и антисоциальное, как рак, участвующий в жизни организма, но содействующий его умерщвлению.

И действительно, если Мичлерлих мог сказать, что жизнь есть гниение, горькая истина, подтвержденная до известной степени новыми химиками, по мнению которых «химическое разложение при гниении и при внутренне-органическом сгорании представляют самую полную аналогию», точно так же, следовательно, было бы справедливо сказать, что гниение есть жизнь, но жизнь убивающая. Преступление – промышленность, но промышленность отрицательная, чем и объясняется его давность: после первого же продукта, забытого трудолюбивым племенем, должна была образоваться шайка грабителей[97].

Родственное и современное индустрии, которую оно эксплуатирует, преступление не кажется более, чем она, позорным по происхождению.

Они развивались параллельно друг другу, переходя оба от общей формы к двойной. Вначале индустрия была производством неоплачиваемого труда, представляемого даром хозяину его подчиненными и господину его рабами; принимая форму обмена услугами, она стала коммерцией. Преступление, делаясь взаимным, стало войной, обменом нанесения ущерба. Как мена и продажа – взаимная форма передачи, так дуэль – взаимная форма убийства[98]. И война есть взаимная форма не только убийства, но грабежа, воровства и поджигательства; она высшее и самое полное, насколько это возможно, выражение обоюдного преступления. Несчастье в том, что после появления этой сложной преступности преступление простое, преступление в тесном значении слова, не исчезло. Но то же можно сказать и о первобытной индустрии, выполняемой рабами, которая не без сопротивления уступает место индустрии свободной, вознаграждаемой, и в известных странах постоянно продолжает идти рядом с последней. Не менее верно, что индустрия – природный враг рабства, и милитаризм – природный враг разбоя. Спенсер, как мы видели выше, имел основания в развитии милитаризма усматривать источник уголовной репрессии.

Это наверное так, потому что война берет начало от преступления, солдат происходит от разбойника, как рабочий от раба, – вопрос в том, чтобы произошла эта смена.

Это происхождение несомненно. Чем больше мы углубляемся в прошлое, тем неопределеннее становится граница между армией и разбойничьей шайкой. Еще в XVI веке в цивилизованных государствах Европы не боялись считать разбой правом военного успеха. Испанская армия, самая дисциплинированная в то время, «насчитывает в своих рядах, – говорит Форнерон, – убийц и разбойников, которые обязались быть покорными иногда: разбойники, грабившие по каталонским горам, в те времена, когда ремесло кажется наиболее невыгодным, составляют товарищество под начальством кого-нибудь из предводителей, который получает звание капитана, и вступают все разом в какой-нибудь старый полк. Полезное преступление доставляет чин офицера».

До XVII столетия даже во Франции на королевские гарнизоны в городах «смотрели как на настоящий бич, и насколько теперь города стремятся иметь полк, настолько раньше они уклонялись от этой опасности; было драгоценной привилегией не иметь его».

Немецкие, итальянские и швейцарские шайки, которые были на жалованьи у Франции, вели себя во время религиозных войн и фронды как в завоеванной земле. Французские войска поступали не лучше. Все они занимались вымогательством и разорением беззащитных деревень. Армии, даже правильно организованные, повсюду стали внушать своим соотечественникам такой же страх, как и врагам[99].

С этой стороны особенно поучителен Фукидид: то, что он сообщает нам об отдаленных временах Греции, может быть обобщено. Когда среди островов архипелага появляется одно такое же гнездо пиратов, как и другие, которое начинает забирать власть над всей группой островов благодаря значению своих пиратских подвигов, то оно дополняет свою власть, очищая море от своих прежних коллег. Так поступил Минос, по словам греческого историка. «Он изгнал злодеев, занимавших острова, и на многие из них послал свои колонии». Ясно, что ссылка – не современное изобретение. «Наверное, – прибавляет Фукидид, – те из греков и варваров, которые жили на континенте по соседству с морем или занимали острова, не раньше усвоили обычай переезжать друг к другу на кораблях, чем предались пиратству. Самые могущественные представители нации становились во главе их. Они осаждали города, не защищенные стенами, и разоряли их.

В этом занятии не было еще ничего позорного, оно могло даже стяжать некоторую славу.

Греки вели даже на суше междоусобный разбой, и этот старый обычай еще держится в большей части Греции в Локриде и Озолах, в Этомии, Акарпании и на всей этой части континента. Обычай постоянно носить оружие на материке остался среди жителей еще со времен разбоя»[100].