Разумеется, в словах Мартина Стадницкого не было злости на Марину – он мог негодовать лишь на злую судьбу, проклинать собственную несчастливую звезду, которая привела его в войско Тушинского вора. До сей минуты им руководила только жажда нажиться за счет нового царя и отомстить москалям за то поругание, которое в ночь на 17 мая нанесли его чести, напугав до смерти и чуть не отправив к праотцам. И только сейчас его словно по лицу хлестнуло осознание: да ведь свою двоюродную сестру, в которую был когда-то юношески влюблен, он должен принести в жертву своей мстительности, своей озлобленности, предать ее, ничего не ведающую, на заклание человеку, которого презирал и ненавидел!
Если Марина захочет играть в эту нечистую игру, она должна вступить в нее с открытыми глазами, рассудил Стадницкий. Но у него все же болезненно сжалось сердце, когда он увидел ее помертвевшее лицо и остановившийся взгляд. Исчезла веселая певчая птичка – теперь она больше напоминала раненого зайчонка…
Терзаемый жалостью, раскаиваясь в каждом своем слове, Стадницкий хлестнул коня и отъехал прочь от кареты.
Между тем Юрий Мнишек всю дорогу не переставая думал: как-то перенесет Марина встречу с «мужем»? Любовь к дочери мешалась в сердце воеводы с ожесточением: подумаешь, какая разница, с кем ей спать, если отцу обещано после победы над Шуйским выдать триста тысяч рублей серебряных и отдать во владение княжество Северское с тамошними четырнадцатью городами! И он молился, чтобы все сошло благополучно.
Однако Марина ехать в Тушино наотрез отказалась и потребовала, чтобы карета повернула в Царево-Займище, к Сапеге.
Пан Юрий кликнул к себе шляхтичей на совет. Посовещавшись какое-то время, порешили послать в Тушино к царику с известиями о неприятностях. Пусть приезжает и сам улаживает дела с Мариною. Бог их весть, этих женщин, может статься, новый Дмитрий понравится Марине Юрьевне пуще прежнего. Глядишь, все и обойдется.
Не обошлось…
Не доезжая двух верст до Тушина, стали табором.
От лагеря отделились несколько всадников. Пан Юрий смотрел на них с волнением. Среди них был Рожинский, потом какие-то москали, потом…
– Марианна! – рявкнул он что было мочи. – Вот муж твой Дмитрий! Да взгляни ж ты на него!
Обессиленная от слез молодая женщина выглянула из кареты, и Самозванец увидал ту, кого так страстно желал заполучить.
«Тоща, ох, тоща! – подумал он уныло. – Только и есть, что глаза. Ладно, с лица воды не пить, с тела щец не варить. Как-нибудь притерплюсь».
Таковы были мысли Дмитрия.
Что подумала Марина, неизвестно, зато известно, что произнесла она при взгляде на своего «воскресшего супруга».
– Нет, лучше умереть! – простонала молодая женщина, отшатываясь в глубь кареты, сползая на пол и делая попытку вновь укрыться под юбками Барбары Казановской – точь-в-точь как тогда, в Кремле, когда мятежники крушили все кругом, чая добраться до «Маринки-безбожницы». И даже власть не казалась ей сейчас достаточной ценой, которую можно было получить в обмен на близость с этим человеком.
Несколько мгновений Дмитрий с преглупой улыбкой оставался у кареты, затем отъехал прочь. Пан Мнишек продолжал что-то бубнить, но Марина его не слушала.
Казалось, все дело провалено. И тут вдруг перед Мариной появился какой-то изможденный человек в коричневой ветхой рясе, очень напоминающей те, какие носили августинские монахи. На голове его была выбрита тонзура, изможденное лицо имело вид постно-смиренный, однако взгляд светился потаенным лукавством.
– Дочь моя, – вкрадчиво прошептал он по-латыни, – дочь моя, выслушай меня!
Марина подняла измученные глаза. После встречи с так называемым Дмитрием ей все окружающее казалось каким-то наваждением.
– Отец мой, – недоверчиво пробормотала Марина, – кто вы? Откуда?
То был Никола де Мелло собственной персоной, и лишь только Марина узнала имя монаха, как ее приветливая улыбка превратилась в судорогу: она вспомнила, что отец именно со слов де Мелло уверял ее в подлинности Дмитрия. Монах участвовал в обмане!
Однако годы воспитания в безусловной покорности римско-католической вере не могли пройти для Марины бесследно: она не бросила в лицо монаху упрек, а просто отвела от него глаза.