Преступление в Орсивале

Нет, в уме он, к сожалению, не тронулся. Просто его мозг, потрясенный невозможной, небывалой катастрофой, разразившейся в тот миг, когда Соврези почитал себя счастливейшим человеком на свете, какое-то время отказывался принимать ее. Но постепенно бедняга собрался с мыслями; одновременно со способностью мыслить вернулась и способность страдать.

Точно так же, как физические, существуют и духовные кризисы. Человек, когда ему разобьют голову или размозжат ногу либо руку, ощущает страшную боль, но какую-то нечеткую, неопределенную, которая потом на известное время притупляется. И только позже приходит настоящая боль; невыносимая, пронзительная, она нарастает, усиливается с минуты на минуту, пока наконец не достигнет апогея.

И вот так же любая мысль этого бесконечно несчастного человека удесятеряла его отчаяние.

Берта и Эктор обманули, обесчестили его! Она, которую он не то что любил, а боготворил. Он, его самый лучший, самый старый друг. Берта, которую он извлек из нищеты, всем обязанная ему. Эктор, разорившийся дворянчик, у которого он вырвал пистолет, уже приставленный к виску, и которого приютил у себя в доме.

И в его доме, под его крышей они замышляли подлость, какой нет названия. Воспользовались его благородной доверчивостью, сделали из него простофилю-рогоносца.

Это ужасающее открытие отравило ему не только будущее, но и прошлое.

Соврези хотелось вычеркнуть из жизни годы, проведенные с Бертой, которые еще совсем недавно он называл самыми счастливыми. Воспоминания о недавнем блаженстве наполняли его душу отвращением, подобно тому как мысль об иных кушаньях вызывает спазм желудка.

Но как это случилось? Когда? Почему он ничего не замечал?

В памяти его всплывали тысячи подробностей, которые должны были бы открыть ему глаза, не будь он так слеп. Он припоминал, какие взгляды иногда бросала Берта, как у нее вдруг менялся голос.

А эта история с женитьбой де Тремореля на мадемуазель Куртуа тоже ведь использовалась для того, чтобы сыграть на его доверчивости. Теперь-то он понимает, что означали все эти колебания Эктора, его внезапные восторги, неожиданные смены настроений.

Затянувшееся ухаживание должно было стать повязкой на его глазах!

Но временами Соврези охватывало сомнение. Чтобы окончательно поверить в столь всеобъемлющее несчастье, мало самых очевидных доказательств.

— Этого не может быть, — бормотал Соврези, — просто не может быть.

Сидя в лесу Мопревуар на поваленном дереве, он в который уже раз за последние четыре часа изучал роковую записку.

— Она доказывает все, что угодно, и ничего не доказывает, — произнес он.

И Соврези перечитал еще раз:

«Не ездите завтра в Пти-Бур…»

Ну ладно! Но разве он со своей дурацкой доверчивостью не говорил множество раз графу де Треморелю: «Меня завтра не будет, составьте Берте компанию»? Нет, эти слова ничего не означают. Но почему тогда дальше написано:

«…или, верней, возвращайтесь до обеда»?

Вот что подтверждает его опасения, а верней, их вину. Уехать и сразу же вернуться — это значит принять предосторожности, выйти из-под подозрений.

И потом почему «он», а не Клеман? Это слово звучит очень выразительно. «Он» — это либо близкий человек, которого любят, либо хозяин, которого ненавидят. Либо муж, либо любовник — середины нет. Муж перестает существовать для жены, когда, говоря про него, она произносит «он».

Но когда Берта написала эту записку? Вне всяких сомнений вечером, после того как они ушли к себе в спальню. Он ей сообщил: «Завтра я еду в Мелен», — и она мгновенно, тут же нацарапала несколько строчек, сунула в книгу и передала своему любовнику.

Своему любовнику! Соврези выкрикнул эти два слова, как бы осваиваясь с ними, как бы убеждаясь, что это правда, а не выдумка. И повторил:

— У моей жены, у Берты, — любовник…

Его счастье, эта прочнейшая, как ему казалось, крепость, способная выдержать любые жизненные бури, рухнула, и вот он растерянно стоит среди развалин. Не осталось ничего — ни счастья, ни радости, ни надежд. С Бертой были связаны все его планы на будущее, она была во всех его мечтах или, верней, была и будущим, и мечтами. Он так любил ее, что она стала для него всем, и теперь он уже не мог представить себя без нее. Потеряв ее, он лишился цели, утратил смысл жизни.

Он чувствовал, что все в нем сломано, и подумал: а не покончить ли разом со всем? Ружье есть, пули есть; его смерть сочтут несчастным случаем на охоте…

Да, но они!

Разумеется, продолжая свою бесчестную комедию, они станут притворяться, что убиты горем, а на самом деле в душе будут ликовать. Мужа больше нет, помеха исчезла, конец притворству и страхам. По завещанию он оставляет все свое состояние Берте, так что они будут богаты. Они все распродадут и, довольные, уедут предаваться любви, к примеру, в Италию — во Флоренцию или Венецию. А о нем, бедном доверчивом муже, будут вспоминать как о нелепом, презренном глупце, которого так просто было обвести вокруг пальца, обмануть.

— Нет, ни за что! — в бешенстве выкрикнул Соврези. — Я умру, но сперва отомщу им!