Преступление и наказание

Но переполох случился не там, а тут. Голландец иногда получает ответы на свои жалобы. На очередную, достаточно серьёзную, администрация тюрьмы, уверенная в своей ненаказуемости, отписала на просьбу о переводе, что «его ситуация будет рассмотрена в ближайшем будущем», (читай: отстань!). Дурачок-то он дурачок, но может понять написанное испанцами с первого прочтения. Сел в углу, ссутулился и бормочет.

— Порежу вены или повешусь.

Мы переглянулись. Начала надоедать игра в скорую помощь. Отправляюсь к охранникам и в двух словах объясняю, что клиент для суицида готов. Загрузил их проблемой и они всю ночь дёргались, контролируя на каком свете находится зэк. А наутро другой «совок» усугубляет ситуацию, написав жалобу от имени больного заместителю директора тюрьмы по содержанию, где отметил появление самоубийственных мыслей.

Никто даже не побеспокоился, чтобы хотя бы побеседовать с душевнобольным. Всем всё до лампочки: началось лето, и вся страна о пляже думает. Администрация тюрьмы не исключение. По закону подлости в тюрьму, в очередной раз заявляется работник голландского консульства. Опять призывает убогого успокоиться и ждать. Но не говорит чего. И признаёт, что консульство ничем не может ему помочь. После такого разговора по душам, пацан замыкается в себе, угрюмо сидит в углу и на все попытки разговорить, отвечает чтобы его оставили в покое.

Мы посовещались и от его имени написали администрации, чтобы запретили визиты работников консульства, после которых ухудшается психическое здоровье зэка. Квитанцию этой жалобы я забираю себе. Пригодится на будущее.

Следующую проказу нам преподнёс сам голландец. Точнее, его сокамерник. Старый испанец, с которым жил юноша, был не в ладах с головой. Всё время прятал табак, чтобы не украли. Спрячет, забудет где, и обвиняет голландца в воровстве. Молодой терпел-терпел и пообещал дать в ухо. Испанец обиделся, взял палку от швабры и, когда все спустились из камер вниз, пошёл выяснять, кто прав. Получил не только в ухо с высоты двух метров, но ещё и пару пинков, когда лёг на пол. Я опоздал к действу, а второй русский сказал всем «брэк!» и оставил ситуацию на самоурегулирование в тайной надежде, что больного отправят в другое место. Такового не случилось. Просто местные власти развели спорщиков по разным камерам, и мы вернулись к ролям нянек.

Это у нас получается всё хуже. Выхожу утром из камеры и вижу в коридоре следы крови, оставленные лаптями огромного размера и идущие из камеры, где живёт голландец. С самыми худшими предчувствиями нахожу няньку, стоящего напротив улыбающегося аутиста и упражняющегося во вспоминании плохих английских слов, где «факин» было самым ласковым.

— Что этот дебил наделал?

— Полоснул лезвием себе по руке.

И точно, на левой руке длинного красуется окровавленная нашлёпка. Поскольку мы его этому не учили, он сделал порез в самом худшем месте: чуть выше ладони. Каким-то чудом сухожилия остались нетронутыми. В санчасти, убедившись в этом, решили, что его можно вернуть обратно. Охранники так и сделали. Поворачиваюсь к больному.

— Ну и что ты хочешь сказать?

Он улыбается. Ему и в самом деле хорошо. По двум причинам. Во-первых, было не так больно, как ему казалось раньше. Во-вторых, впервые за несколько последних месяцев, его куда-то водили, что-то спрашивали и, вообще, относились по-человечески.

— В следующий раз резану по шее. Зачем мне такая жизнь? Или хлорки выпью.

Мы обмениваемся выразительными взглядами. Товарищ садится строчить очередную жалобу в надзор. Он верит в их действенность. Я же махнул на всё рукой и пошёл делать свои дела. Если всё идёт плохо, то это тоже хорошо. Какой-нибудь результат получится.

К вечеру в блоке появляется не знакомая охранница. Время летнее и охранники работают друг за друга, чтобы накопить дни для отдыха подряд. По своей инициативе она присаживается рядом с голландцем и что-то ему говорит. Я знаю реакцию нашего подопечного. Его, не блещущая умом физиономия, становится ещё тупее и на все вопросы и замечания он реагирует одинаково, издавая звук «у» или «У-У». Может вставить пару испанских слов. Получается к месту.

Мне становится не по себе: этот разговор по душам может спровоцировать ещё один порез или что-нибудь хуже. Подхожу позже к охраннице и пытаюсь объяснить опасность такого подхода к малышу.

— Я знаю, что я делаю! — режет в ответ охранница, и я понимаю, что лучше отвалить от неё. Ухожу. Поэтому не вижу, что голландца зовут к доктору. Второй русский пытается пойти с ним переводчиком и на следующий день рассказывает мне, что та охранница наорала на него, чтобы он не лез не в своё дело, что голландец прекрасно общается на испанском… и так далее.

Начинаю понимать, что мой рассказ о юноше получается слишком длинным и подхожу к охраннику. Этот из наших и достаточно знает меня и ситуацию.

— Ты знаешь, как зовут вчерашнюю охранницу?

— Да.

— Как?

— Зачем? — вопросом на вопрос уводит меня от темы.

Объясняю ему, что собираюсь на неё нажаловаться и мне нужно для очередного рассказа.

Охранник краснеет.

— Да, это моя подруга…