Преступление

– Бросьте! Ваша цель – привлечь внимание! А со мной трудно будет остаться незамеченными.

– Вы собираетесь учить нас нашей профессии?

– Я собираюсь объяснить вам, в чем состоит мое ремесло: я урод. Я буду первым профессиональным страшилищем.

– А мы не будем вашими первыми нанимателями.

– Подумайте хорошенько, прежде чем дать мне уйти. Я обладаю исключительной наружностью, которая произведет колоссальный эффект, да еще двойной: во-первых, это будет небывалый эмоциональный шок, благодаря чему ваши дефиле надолго запомнятся; во-вторых, красота девушек, с которыми я буду выходить, умножится десятикратно.

– Вы не сочли бы меня такой красивой, не будь рядом Эпифана, – улыбнулась моя любимая.

– Этель скромничает, – заметил я и продолжал: – Но несомненно то, что эстетика подчиняется законам мистики: по-настоящему оценить истинную красоту можно только рядом с истинным уродством.

Поскольку дать определение Абсолюту невозможно, его определяют исходя из его противоположности – это называется негативной теологией. Человеческий ум подвержен одному глубинному изъяну: чтобы он осознал ценность чего-либо, его надо этого лишить. Когда чего-то нет – человеку это понятно, когда это есть – для него это темный лес.

– Расскажите это создателям высокой моды, месье. Они придут в восторг.

– Еще бы! Для них я – открытие века. Они-то знают, что проблема есть: у их клиентов глаза такие же пресыщенные, как наши западные желудки. Чтобы их пробрало, приходится все время изобретать что-то новенькое, метаться то в сторону минимализма, то в сторону излишеств, суть одна. Как вернуть свежесть восприятия заевшемуся зрителю? Прочистить ему мозги. Для этого я и нужен. Я буду Vomitorium [9]для глаз.

– Не только для глаз: чем дольше я на вас смотрю, тем сильней меня тошнит в буквальном смысле, – добавила дама.

– Я вас за язык не тянул. Уж вы-то всякого навидались, вас ничем не удивить, и все-таки от меня вам нехорошо. Представьте, как я буду ходить по подиуму вместе с манекенщицами: я словно фальшивая нота среди гармонии, оттеню сияние их красоты, и все поймут, как она необходима. Чем больше открыта взору святыня, тем она тривиальнее; лучшее средство против этого – я. Вы и вам подобные испокон веков профанируете прекрасное, но вам достаточно один раз явить миру мое уродство, чтобы вернуть красоте первозданную чистоту.

– Можете называть это жертвой, – тихонько добавила Этель.

– Именно! И бедные человеческие глаза поистине нуждаются в жертве! – горячо подхватил я.

– Знаете, на что похожа ваша парочка? На секту! – заявил один из хозяев кабинета.

– Во-во. Весталка с бычьими рогами и омерзительный гуру с проповедями об искуплении, – развил тему второй.

Я рассмеялся:

– Лишний резон для вас нанять меня. Ведь ваша цель – деньги, верно? А секты – дело доходное. Если вас это успокоит, знайте, что я не исповедую никакой религии, разве только красоту. Я верую в нее, как первый христианин в Бога, – хотя у меня есть все основания усомниться в ней, ибо, похоже, я ею забыт. Однако отсутствие красоты во мне столь велико, что производит обратный эффект: я чемпион веры, я, с позволения сказать, мученик, то есть отмечен особым знаком. Знаете, что такое верить в красоту? Это значит верить, что она спасет мир.

– Да вы, месье, просто не в своем уме.

– Вот вам и еще один резон. Вы же по поводу и без повода превозносите безумие как высшую добродетель. Такой-то кутюрье талантлив, потому что он «со сдвигом», такой-то фильм гениален, потому что он «с сумасшедшинкой». Раз в кои-то веки вы имеете дело с настоящим безумцем – и будете столь непоследовательны, что дадите ему уйти?

– Мало быть безумным – нужно еще уметь подать свое безумие.

– Так чего же вам еще? Я страдаю иероним-босхизмом, называемым также катарсической паранойей!

Тут даже Этель посмотрела на меня с испугом. Моя формулировка произвела нужный эффект. Мои экзаменаторы дрогнули. Дама произнесла:

– Действительно, вы оба как будто сошли с картины Иеронима Босха.

Она выбрала настолько верный путь, что я немедля последовал за ней:

– Браво! Ваши глаза открылись, вы узрели чистейшую Красоту: стройную белокожую деву с волосами цвета старого золота, сидящую рядом со своей противоположностью – со мной, чудовищем с безобразным лицом, в котором нет ничего человеческого, ибо на нем давно не отражается присутствие Божье.

– Все дело в том, что вы особенно эффектны вместе. Но мадемуазель, насколько я понимаю, не расположена работать на нас.

– Я же не одна такая на свете, – сморозила Этель. – Подойдет любая красивая девушка немного старомодного и невинного вида.

Я проникся к ней благодарностью за эту чудовищную нелепицу, сказанную в мою поддержку, – на самом деле ее прелесть была так же несравненна, как мое безобразие.

Троица пребывала в крайнем замешательстве. Наконец они удалились совещаться в соседнюю комнату. Я воспользовался этим, чтобы поцеловать руку моей любимой, которая дала волю смеху.

– Даже я купилась на твой иероним-босхизм!

– Это слово придумал Дали. Мое новаторство только в том, что я сделал из него патологию.