Пресс-центр

— Гитаристы мне очень нравятся, — сказал Санчес. — Спой что-нибудь еще, Пепе… Только отчего ты стоишь, словно проглотил аршин? Ты же поешь, это такое счастье, если человек умеет петь… Может быть, тебе лучше ходить по комнате? Статика связывает… Ты слышал такое имя — Станиславский?

— Нет.

Ромеро тронул струны, звук поплыл по комнате. Он боялся, что с секунды на секунду запищат часы; сигнал; услышит тот бугай, что возле двери; это плохо, когда две цели в разных направлениях; конечно, все срепетировано, Бонифасио станет бить в охранника, но все-таки однонаправленность действия всегда надежнее.

Бонифасио сразу же понял Ромеро; тоже тронул струны; мелодия была стремительной.

— Станиславский был великим режиссером, — продолжил Санчес. — Тебе надо почитать книги про театр, Пепе… А то будет трудно проходить конкурс… Так вот, Станиславский учил своих артистов: если тебе трудно понять роль, ищи приспособление… Помнишь Каренина, мужа Анны?

— Не помню, — ответил Пепе, — совсем не помню, сеньор премьер…

— Толстой написал, что у Каренина были оттопыренные уши… Артист мучался, они очень дотошные, если только настоящие… Он не ощущал себя Карениным и поэтому каменно двигался, невнятно говорил… И Станиславский порекомендовал артисту вставить спички за уши, тот вставил, уши оттопырились, и он сразу почувствовал себя в своей тарелке, поверил себе… Может, и тебе стоит хорошенько подумать о костюме? Ты слишком модный, зауженный, трудно двигаться…

— Можно, я спою еще одну песню? — попросил Пепе. — О любви у меня лучше получается…

Санчес пожал плечами.

— Ну, пожалуйста, если про любовь тебе легче…

И в это время часы у Ромеро пискнули.

Бонифасио незаметно рванул струну, она лопнула; он сокрушенно покачал головой, сказал, что придется поменять басовую, без нее нельзя, отложил гитару, потянулся к футляру, открыл потайной карман; через мгновение Карденас валялся на полу, изрешеченный пулями; старик Рамирес бросился к Санчесу неожиданно для его лет быстро, словно перед ударом на бильярде, когда у него переставали трястись руки, он обнял Санчеса и закричал:

— Нет, нет, нет! Пепе! Пепе, что ты делаешь?!

Бонифасио тихо сказал Ромеро:

— Оторви деда.

Санчес остро ощутил горький сигарный дым, который шел от вьехо, особый, стариковский, беззащитный запах, мелкую дрожь, сотрясавшую старое тело, гулкие, частые удары сердца, когда Ромеро по-кошачьи перепрыгнул через угол стола, схватил старика за костистое плечо и хотел оттащить в сторону, но руки у того напряглись, он зашелся в крике.

— Уйди, вьехо, — шепнул Санчес, ощущая, как медленно, безжизненно холодеют пальцы рук и ног, — уйди, не надо тебе…

89

26.10.83 (18 часов 33 минуты)

В критском ресторанчике Папаса на рю Муффтар было пусто; во время туристского сезона не протолкнешься, все хотят побывать на улице, которую упоминает Хемингуэй в самой своей грустной, пронзительной и безысходной, как ушедшая молодость, книге про тот праздник, который всегда с тобой.

Мари, Вернье и Гала устроились поближе к очагу, в самой глубине зала; Папас пришел с меню, огромными, как межправительственные договоры, и такими же красно-кожаными.

— Если позволишь, Мари, я закажу то, что тебе наверняка очень понравится, — сказала Гала. — Ты разрешишь?

— Конечно, — Мари вымученно улыбнулась. — Спасибо.

— Пожалуйста, Папас, сделайте ваш особый критский салат с мидиями, — попросила Гала. — Только сначала принесите какой-нибудь плед, наша девочка замерзла… Тебе ведь холодно, Мари, да?

— Нет, нет, Папас, не беспокойтесь, мне тепло.

— Ей холодно, — повторила Гала, — я вижу.

— Она попросит сама, если ей станет холодно, — раздраженно заметил Вернье.

— Но тогда будет поздно! Ее просквозит, она такая бледненькая.

Вернье улыбнулся дочери.

— Я ее учу не навязывать добро… Ничего нельзя навязывать, а особенно добро, это не прощается… Пора от слов переходить к делу и бить по щекам вместо уговоров — на юге Франции и в Италии на этом держатся семьи.

— Сейчас я подвинусь, чтобы тебе было сподручнее ударить, — засмеялась Гала, — только сначала закажу самую вкусную еду для Мари…

— Все-таки я принесу плед, — сказал Папас, — я чувствую, как дует, такие промозглые дни, просто невероятно, октябрь обещали теплым, а тут дождь, словно декабрь на дворе. Я подложу большой пень в очаг, станет тепло…

— Что ты хочешь заказать? — спросил Вернье. — Мари не любит рыбу.

— Но здесь особая рыба, Мари, может, ты попробуешь маленький кусочек?

Мари покачала головою.

— Нет, спасибо… Никто так вкусно не готовит рыбу, как моя мама, но я и у нее отказываюсь… Не знаю почему…

— Хорошо, тогда пусть Папас приготовит мясо в виноградных листьях, да, Вернье?

— Действительно вкусно, Мари, — подтвердил Вернье. — Советую попробовать…

— А помнишь, как ты впервые угостил Ганса кукурузой? — Лицо Мари на какое-то мгновение смягчилось, разошлись морщинки вокруг рта, глаза сделались добрыми, мягкими.