Преподаватель симметрии. Роман-эхо

…Конечно, старик с детства знал о существовании седьмой комнаты. Еще герцогиня-мать… чтобы он поскорее уснул. Так он чем старательнее сжимал веки, тем меньше спал. Когда цветные мухи переставали шастать под разрастающимися куполами век, открывался некий черный объем; он старался придать ему прямоугольную форму, она суживалась, превращаясь в коридор, который следовало поскорее пробежать, будто за ним гнались. Главное — не оборачиваться! Он протискивался сквозь эту тесноту, ему мерещилась там дверь или хотя бы окно, форточка… попадал в объем следующий, но и он комнатой не оказывался. Так он и засыпал на третьем-четвертом уровне.

Припоминая свое детское бесстрашие, старик опасливо поглаживал кнопку. Сегодня надо было непременно выспаться: ведь уже завтра!

Завтра этот снова придет… такой не опоздает. Минута в минуту.

Он сказал пальцу: ну давай же, нажми! Палец и не думал слушаться. Старик, впрочем, его одобрил. Усмехнулся: „Надо поторопиться поспать…“ — фраза эта его рассмешила, затем порадовала: с такой можно было бы и новую жизнь начинать… в смысле, рассказ мог бы так начинаться. А вдруг эту кнопку провели, чтобы он его написал? А что, нажму кнопку и напишу рассказ! Он так и будет называться „Кнопка“… никуда ему уже от реализма не деться. Всю жизнь писал первобытно, что видел. И почему только не все понимали?..

„Вот сейчас нажму ее, вскочу и напишу! Как раз к его приходу и будет готово. Он думает, что я ни на что не способен… ему меня лишь в свои представления запихать, пропрустово ложе… Ну и что ж, что не Пруст! Зато я умею, как не он. (Воображение старика разгоралось вместе с амбицией.) Итак, рассказ будет называться „Прокрустово ложе“. Ложе… слово какое-то неприятное.

Старик еще поворочался на нем и отодвинул палец. Больше всего кнопка напоминала ему теперь бильярдный шар… своей слоноватой желтоватостью и закругленностью. Да! пусть герою надо „поторопиться выспаться“ (это оставим как начало) перед решающей партией мирового турнира.

Слова старика стали забыто-привычно цепляться друг за друга, вытягиваясь в страницу. Страница и была прямоугольной, как стол, только вдруг позеленела. Герой же был по форме, черный, как муха, в своем смокинге, поигрывал кием как тростью, фокусировал взгляд. Шар же на сукне оказался один. Одним шаром нельзя играть… И где противник? Шар вовсе шаром и не был, а был кнопкой для вызова рефери. Игрок сердито потянулся к ней, чтобы нажать и вызвать судью… и старик проснулся.

„Да не буду я никогда ничего такого писать! — рассердился он. — Да и не хватит мне уже плоти, чтобы описать игру. Когда-то я, быть может, и умел, чтобы сюжет соперников расходился с сюжетом игры… А теперь что я помню? Что угол падения равен углу отражения?.. Хлопштосс, эффе… Лучший отыгрыш — это забитый шар… Кий надо мелить до удара, а не после… мало! „Без понятия“, — как говаривал мой первый учитель Серж Вольф про неудачный удар. Писал я все-таки куда лучше, чем играл“. Ясность подобного заключения убедила его, что он в своем уме, на своем месте. На своем ложе. Однако и кнопка, эта слоноподобная точка, была на своем.

Неплохо писал, но еще лучше задумывал… „Исчезновение предметов“! Так ничего, кроме названия, и не написал… был, кажется, и эпиграф… не помню. Возможно, из Эдгара По: „Все, что зрится, мнится мне, все есть только сон во сне“…

Возможно, из какого-нибудь древнего японца (или китайца?). Не важно. Важно, где пишущая машинка! Тоже пропала. Не придворный ли вор ее прихватил, оставив вместо нее неподъемный „Ундервуд“? А та была такая маленькая, такая любимая… „Адлер“… сколько на ней всего было написано! Ему, впрочем, казалось, что он забыл ее в Америке. Может, так оно и было. Тогда он опять возводит на своего вора напраслину — он снова подумал о придворном воре с теплотою: все-таки тот любил те же вещи, что и хозяин. Как же он умело пользовался его забывчивостью! Двух правил ему всегда было достаточно, чтобы оставлять дурня-хозяина с носом: что „на лбу ничего не написано“ и что „не пойман, не вор“. Не оскорблять же честного человека неоправданным подозрением?

Что ж с него требовать, если сам отдал?

Вот и сейчас, не сам ли он отдает свою жизнь этому корреспонденту? Мысль о корреспонденте привела его в новую панику, и он с новым ужасом взглянул на кнопку: стоит нажать — и войдет корреспондент.

А может, кнопка как раз и открывает дырку в эту невидимую комнатку?

Нет, он не нажмет эту кнопку! Пусть этот ждет лифта! — злорадно подумал Урбино об интервьюере, ярко представив его себе топчущимся в вестибюле, пахнущего одеколоном, с книгой для автографа под мышкой.

А может, все-таки комнатка? Нажать — не нажать? Он еще раз погладил бильярдную кость кнопки, опасливо и ласково. На выбор… Как же он не понимал, что влекло его в этой игре — вовсе не лобная кость шара, и не зеленое сукно рулетки, и не попытка точно просунуть шар в мошонку лузы… Выбор! Выбор варианта удара. Вот что.

Сон, однако, был не об этом.