Преодоление

Спорышев решил взяться за того и другого, и в тот вечер, когда Таланцев, сидя на мешке писал другу, Спорышев задержал младшего сержанта в каптёрке. Не то, чтобы он надеялся, что на Дуба можно подействовать одними разговорами,— только в живом деле перерождаются люди,— но это было самое простое и годилось в качестве первого шага.

— Садись,— сказал он, когда они с Дубом остались вдвоём.

Достав из кармана пачку махорки, он стал сворачивать самокрутку. Поняв, что разговор предстоит долгий, Дуб опустился на скамейку, положив на стол большие, мозолистые руки.

— Таланцеву опять наряд? — спросил Спорышев, искоса поглядывая на Дуба.

— А что же с ним ещё делать? — глухо отозвался Дуб.

— Да...— Спорышев не торопясь свернул цигарку, раскурил и, глубоко затянувшись, сощурился.— Часто что-то...

— Моё дело,— отрубил Дуб.

— Общее,— спокойно поправил Спорышев.

— Я — командир! — Дуб поднялся, почти тронув головой низко висевшую лампочку. Чёрная тень его закрыла половину стены.

— А я — член бюро батальона.— Спорышев стряхнул пепел в пластмассовую пепельницу.— И, между прочим, помощник командира взвода.

То ли спокойствие Спорышева, то ли мысль о том, что с ним говорит не просто Спорышев, а член бюро, и не просто с ним, с Дубом, а с комсомольцем Дубом,— но младший сержант сделал над собой усилие и сел на прежнее место.

В голосах того и другого, едва они заговорили, с первых же слов чувствовалось застарелое раздражение: спор этот, видимо, был не новым, и они заранее знали, что скажут — и тот, и другой. Дуб, болезненно-самолюбивый, не терпел никаких замечаний, и будь это не Спорышев, а другой, он попросту бы выругался и ушёл, хлопнув дверью.

— Послушай,— сказал он,— если ты о том, чтобы я нянькался с этим Таланцевым, то этого не будет. Ни за что, слышишь? — Просительные нотки в его голосе сменились угрожающими.— Я знаю — ты и член бюро, и помощник командира взвода, и всё такое прочее... Берите у меня отделение, как хотите, а я не буду!..

Спорышев смотрел на него своими голубыми, холодными глазами.

— Ты не нянька, ты — воспитатель. Сделай из Таланцева хорошего солдата, тогда ты — в самом деле сержант.

— Я сделаю! Я ему все сучки обрублю! — загремел Дуб.

Спорышев предупреждающе поднял руку:

— Тише ты — отбой был...— Он поднялся и, заложив руки за спину, прошёлся по каптёрке.— Как ты не поймёшь... Ну вот, скажем, есть много замков, и к каждому — свой ключ. А ты все замки одним ключом хочешь открывать. А не открываются — тюкнул ломом раз-другой — и дверь с петель... Понимаешь, о чём я говорю? Люди разные, ты — ключ подбери, пойми человека, а «сучки» — на это особого ума не надо!..— Он остановился, возбуждённо блестя глазами.

— Замки, ломы, ключи...— усмехнулся Дуб.— Слесарь!— Ему представилось умное, нагловато улыбающееся лицо Таланцева, вспомнилось наивно-ядовитое его: «Известно ли вам, что такое — деятель?» — и Дуб, хлопнув себя- по колену, крикнул: — Воспитывать? Ключи находить? Мало его до сих пор воспитывали? Чего ж мне его теперь воспитывать, когда он в институте учился, а у меня — пять классов!

— Ты — спокойнее,— негромко сказал Спорышев.

— Чего спокойнее? Воспитывать! — шумно и торопясь заговорил Дуб.— Меня никто не воспитывал. Вот,— он бросил к глазам Спорышева свои руки, загрубевшие, с крупными мозолями.— Вот кто меня воспитал!.. Я на год его старше, а если по жизни — так на десять лет. Грузчиком работал на пристанях, в тайге на лесозаготовках два года вкалывал, уголёк в Кузбассе рубал — вот моё воспитание!..

Спорышев знал о нелёгкой жизни Дуба, сочувствовал ему, но сейчас ему послышалось что-то похожее на хвастовство в его словах, и он подумал: «Разве этим хвастаются? Я о себе тоже мог бы порассказать...» — но молчал — пусть выкипит...

— Ты думаешь, я жалуюсь? — говорил Дуб — Нет, я не жалуюсь. Но я не могу смотреть равнодушно на тех, кто двадцать лет за юбкой маминой сидят и ни пилы в руках не держали, ни печь растопить, ни дыры на гимнастёрке заштопать не умеют. Папа-ша ему образование дал, так он и нос дерёт! Три раза пол перемывать заставил — «не умею», видите ли! Ничего, не можешь — научим, не хочешь — заставим!..

Он стоял, тяжело переводя дыхание,— сильный, крепко сбитый, с толстой короткой шеей, с мохнатыми бровями, и в его облике было столько мрачной убеждённости, что Спорышев невольно подумал: «Что ж, в конце концов, по-своему он прав... Но дай-ка ему волю...»

— Легко ты судишь о человеке,— сказал он.— В пререкание вступил, папиросу закурил... Всё это так... А вот окажись он в сложных условиях... хотя бы в таких, какие у нас на прошлых учениях были... Уверен ли ты, что он сдал бы в трудную минуту?

— Гнильцо с пыльцой,— презрительно усмехнулся Дуб.