Премьера

Как был, в пальто и галошах, я завалился на койку. Свинцовая примочка замерзла в бутылке. Нос мой, бедный мой нос вспух до огромных размеров. Он нарывал и пульсировал.

Утром я пересек Большую Никитскую и очутился у частнопрактикующего хирурга, ставшего затем знаменитым гомеопатом, – Постникова.

Он внимательно осмотрел мое лицо.

– Терпеть будешь? – спросил.

– Буду!

– Тогда Терпи.

И он иглой и пинцетом стал по одной удалять порошинки. Слезы заливали мое лицо. Врач добросовестно и очень долго удалял последствия катастрофы. Затем погладил меня по голове, поцеловал, денег не взял и приказал больше ничего не делать, никуда не ходить, ждать, пока само не заживет.

Легко сказать – никуда не ходить. А где же я буду! Днем в часовой мастерской находиться нельзя. В театр являться стыдно. Надо мной там, наверно, все смеются. А ненавистник мой Сероянц, думающий, что я его оклеветал, обвинил в преднамеренном желании отомстить, будет меня травить и преследовать.

Деваться некуда. В ожидании вечера я сидел в закуте мастерской, за занавеской, перед выходом на черный ход, и дрожал от страха. Боялся, что супруга Марка-Аврелия увидит и прогонит меня.

А ночью, когда в театре кончился спектакль, ко мне в часовую мастерскую постучал условным стуком Виктор Гусев.

Он принес булку (она пришлась весьма кстати) и письмо от моего отца. Письмо было послано на театр, и на конверте было написано «ЮНИОРУ».

Отец, который был скуп на ласку и на письма, сообщал, что в Одесском театре ему трудно; пришлось переформировать хор, отправлять на пенсию стариков, набирать молодежь. Он писал, что очень скучает по дому, который, собственно, и не существует: он в одном городе, мать в другом, я в третьем… Он очень хотел бы перебраться в Москву и жить со мной. Он просил разыскать его старинного друга Александра Яковлевича Альтшуллера, который перестал быть артистом и режиссером и поступил суфлером в Большой. Отец тоже мог бы стать суфлером или вторым хормейстером.

Все это было горько читать. Отец, еще недавно такой знаменитый дирижер, профессор музыки, учитель многих прославленных певцов, не очень старый человек – ему было пятьдесят семь, – написал вдруг такое письмо.

Он хочет начать жизнь свою сначала, в Москве. Он мечтает вернуться к моей маме… А она в другом месте. Ездит по маленьким городам с какой-то халтурной оперно-опереточной труппой, поет вторые партии, получает мало.

В письме его была еще какая-то ненаписанная обида, тревога за меня… И надежда, что, может быть, мы скоро все опять соединимся.

Виктор Гусев ушел. Он жил на Покровке и боялся опоздать на трамвай. Я остался один. Запил съеденную булку водой.

И снова в мастерскую кто-то постучался.

Это был пиротехник Сероянц. Он с подозрением посмотрел на мой забинтованный нос – не гримировка ли. Увидел бутылку с замерзшей свинцовой примочкой. Послушал тиканье часов. Покрутил свои мушкетерские усы. Осведомился, был ли он лично виноват в происшедшем со мною несчастном случае.

Услышав, что он здесь совершенно ни при чем, что виновата исключительно моя неопытность в военных делах, он удовлетворенно покачал головой и еще раз покрутил усы.

Взгляд его остановился на конверте, где была написана моя фамилия и обратный адрес отца.

Осведомился:

– Какой это Шток?

Я рассказал какой.

Тогда пиротехник закричал:

– Володя?!

Я кивнул.

Тогда он закричал еще сильнее:

– Володя, с которым вместе мы служили в Петербургском народном доме! Он жив?! Он мой друг! Мы с ним вместе ставили «Дубровский». Он дирижировал, а я поджигал дом Троекурова! О, я строил такой пожар, что весь Петербург шатался. А «Мазепа»! Я руководил битва русских и шведов! Там же, в Народный дом, рядом я ставил феерий «Из пушки на луна»! И «Восемьдесят тысяч верст под водой»!

– Я видел эти спектакли.

– Мальчик мой! – закричал пиротехник и прижал мой забинтованный нос к своей груди. – Значит, ты помнишь мой лучший взрыв. Когда они из пушки полетели на луна!

– Прекрасно помню. И пожар в «Дубровском». И похищение Людмилы в «Руслане». И бой с Черномором.

– Что же ты мне раньше не сказал, что это есть ты?! Пойдем ко мне, сейчас же! Я познакомлю тебя с дочерями. У меня есть две дочери! Ты будешь жить у меня! В мой дом!

Но я не пошел к пиротехнику. И денег у него не взял. Я поблагодарил и остался в часовой мастерской.

Под стук маятников я думал о театре, об отце, о моей любимой девушке Гране Кожиковой, юниорке из Театра Революции.

Она была старше меня на полгода, жила с родителями недалеко от Бутырской тюрьмы. Ко мне относилась хорошо, и даже, говорят, плакала, когда меня увезли в карете «скорой помощи».

Хорошо бы жениться на ней… Но мы оба слишком молоды, слишком бедны, беспомощны. Да и любили ли мы? Мало примеров счастливой супружеской жизни я видел кругом. Нет, в семнадцать лет женитьба, очевидно, ерунда. И вообще слишком много ерунды было в моей жизни. И эта мастерская с плохо и неравномерно идущими часами. И скандалы по утрам. И эти массовые сцены. И пиротехник. И арматура повседневного быта.