Премьера

— Что вы! Я с удовольствием! — подыграл Катрикадзе и подхватил чемодан.

Когда разместились, Грибанова поблагодарила Вахтанга Юзовича:

— Спасибо вам, а то мы с этим скарбом так намаялись, что едва на ногах держимся. Однако курить я вас все-таки попрошу в коридоре или в тамбуре.

— Да, конечно, — поспешно согласился Катрикадзе, не подозревая, что на всю их оставшуюся дорогу Антонина Владимировна не только будет выставлять его со своим «Дымком» в тамбур, а и разместит его на верхней полке, куда он будет влезать, кряхтя и похыкивая, притворно жалуясь: — Ох, эти мне лицедеи!

— Ничего, тебе полезно, — утешал его Заворонский. — Ты же театральная элита, всех-то и тяжестей у тебя одна кисть, а эти лицедеи каждый день трудятся до седьмого пота…

— На том стоим! — заметил Владимирцев.

— И то! — голосом Фенечки подтвердила Грибанова…

В Москве их встретил Марк Давыдович Голосовский и сразу сообщил:

— Вам, Степан Александрович, придется снова готовиться в путь. Через две недели. В Чехословакию.

— Зачем?

— Будете ставить «Оптимистическую трагедию» в Пардубицком театре.

— Но там же есть режиссер Гелена Цодрова, она закончила Институт театра и кино, вполне справилась бы сама. Я ее знаю, она хороший режиссер, к тому же училась в Ленинграде, морской антураж ей более или менее знаком.

— А вот приглашают вас. И Министерство культуры дало согласие.

— А как же быть с пьесой Половникова?

— Семка Подбельский доведет.

Глава четырнадцатая

1

После нескольких репетиций, едва вышли из выгородок, Заворонский уехал в Чехословакию, а Подбельский принялся доводить спектакль. Судя по тому, что теперь репетиции проходили почти каждый день, спектакль решили выпустить к открытию нового сезона. Это устраивало и Голосовского, и еще больше Подбельского.

Но если директор театра руководствовался при этом лишь финансовыми соображениями, то у Подбельского соображения были куда более широкие.

Во-первых, он понимал, что пьеса Половникова поднимает проблему с такой глубиной, какой еще на театре не было при постановке пьес на современную тему, и спектакль будет безусловно замечен. С одной стороны, это налагает большую ответственность. Но с другой стороны, если даже в спектакле что-то и не удастся, ему, молодому режиссеру, снисходительно простят это: ведь он еще «в поиске».

Во-вторых, если не успеешь поставить спектакль до возвращения Заворонского, он вмешается, будет что-то исправлять, и ты опять окажешься в положении сорежиссера. И в случае успеха все лавры достанутся Заворонскому, а тебе спектакль даже не зачтут как самостоятельную постановку. В случае же неудачи все грехи свалят на тебя, а Заворонский оправдается тем, что в самый ответственный момент подготовки спектакля он отсутствовал не по своей вине.

В-третьих, вряд ли в ближайшие годы представится еще случай открыть сезон самостоятельным спектаклем и вряд ли получишь такую поддержку дирекции. А Марк Давыдович дал ему сейчас такие права, что в театре многие начали даже думать, что Подбельский чуть ли не исполняет обязанности главного режиссера.

Семен Подбельский всегда умел «нюхать момент», на чем-то, быть может, и спекулировать, но он никогда не решал эти «моменты» в лоб, инстинктивно понимая, что позицию свою надо укреплять не толстыми стенами, а оружием, способным пробить стену любой толщины, и это оружие он видел в искусстве настоящем. Ибо только оно и может быть независимым от «моментов», оно может и утверждать и ниспровергать, оставаясь почти неуязвимым, потому что толковать его можно и так и этак, а воспринимать лишь однозначно, как искусство или как неискусство. И за этой однозначностью восприятия лежала возможность самого широчайшего его использования в любых целях, в самых возвышенных и низменных.

Низменных целей Подбельский открыто не преследовал, впрочем, возвышенных тоже не преследовал, хотя и заявлял о них открыто. Он был не настолько наивен, чтобы бескорыстно служить искусству, но и не настолько глуп, чтобы попытаться подчинить искусство служению только своим интересам, понимая, что одним им оно служить не сможет, да и не будет, даже если бы могло. Просто он хотел приспособить возможности искусства своим целям, но не нарушая его законов.

А в искусстве он разбирался, пожалуй, даже чувствовал его тоньше, чем многие другие, и достаточно умно использовал его. Он раньше других понял, что, возвышая других и умалчивая о своей роли, он и себя не обойдет, рано или поздно его роль будет замечена, более того — умолчание о себе будет расценено не иначе, как его скромность, ему воздадут за все, в том числе и за «скромность».

И ему воздавали. Был случай, когда Министерство культуры даже предложило ему должность главного режиссера областного театра, но он отказался, и вовремя, потому что назначенного на это место главрежа вскоре съели сами же выдвигавшие его, почуяв, что труппа его не приемлет, как не приняла бы она и Подбельского и, быть может, слопала его даже с большим аппетитом.

Нет, не надо слишком гнать лошадей, они могут выдохнуться и пасть, а потом и ехать дальше будет не на чем.