Преломление. Витражи нашей памяти

В Петроград-Ленинград-Петербург я наезжаю нечасто. Обычно осенью и весной. Весной — к открытию ежегодного книжного салона, осенью — в канун моего дня рождения. Питер для меня город свойский. Два колена моих родичей по отцовской линии жили в нём и работали. Дед был рабочим Путиловского, затем Кировского, завода. Мать пережила всю блокаду. Отец укреплял оборонку, занимаясь новыми инженерными разработками.

В канун дня рождения во времена моего детства отец водил меня в знаменитое кафе «Север» на Невском проспекте. В наше незабываемое советское время это был настоящий праздник! Кофе с пирожными на любой вкус. Кофе, правда, был так себе. Но зато и стоил всего 8 копеек кружка, а в конце 60-х уже и 20 коп. И это последнее обстоятельство есть опровержение тому, что цены у нас якобы были стабильными на протяжении многих лет. Однако данное замечание касается только кофе. Но пирожные — извините меня! Всё за те же 22 копейки я выбирал себе или трубочку с кремом, или эклер, или «картошку», или бисквитное. В те годы эти пирожные считались классикой кондитерского искусства. До чего же было шедеврально и невыразимо вкусно! Было чем подсластить нашу не такую уж и сытую жизнь.

Особенно поражал крем. Ничего подобного я больше нигде не едал. Будь это в новой России, Прибалтике, Италии или даже в Австрии. Ушло то время, ушли и те пирожные. Надо отметить, что уже в начале 60-х они стали терять свой первоначальный вкус. И это понятно: сталинские времена сменились на хрущёвские.

Нам ещё повезло — мы хотя бы попробовали. Осталось послевкусие. Потом, уже в 70-80-е, все накинулись на «Полено», новое изобретение нашей кондитерской промышленности, — торт в форме полена, состоящий исключительно из разных сортов взбитого крема, завёрнутого в бисквит, как в свиток. В те времена считалось высшим классом пригласить именно на «Полено» с «Советским шампанским», другого тогда не продавали.

В разные годы Питер разный. Его развитие или упадок легче проследить именно тогда, когда появляешься в нём наездами. Находясь внутри, разницы между вчерашним и сегодняшним почти не заметишь. Она ощущается лишь перепадом в год, два, десятилетие.

Самым запущенным и разрушающимся Питер предстал в 90-е годы. Таким он не был даже в начале 50-х, пережив блокаду и ежедневные бомбёжки. Именно в начале 90-х, когда народ метался в беспамятстве, когда ни у кого не было денег, кроме кучки реформаторов и бандитских структур, когда на лице большинства жителей легендарного города читались смятение и растерянность, как-то раз на Нарвском проспекте я столкнулся с солдатиком в выгоревшей полевой форме.

Он почему-то выбрал именно меня и, подойдя ближе, обратился с просьбой:

— Не могли бы вы купить мне батон?

— Не кормят? — поинтересовался я.

— Не кормят. Ходим голодными.

Я не раз слышал об этом. Но очевидных свидетельств тому не встречал. Армия была в загоне, плохо финансировалась. Перешла отчасти на хозрасчёт. А какой в армии хозрасчёт? Она же ничего не производила. Распродавали всё: имущество, патроны, автоматы. Танки шли на металлолом, современные корабли тонули у причалов, а экипажи, которых нечем было обеспечивать, списывали.

— Пойдём, куплю тебе батон, — предложил я солдатику.

На его лице мелькнула радость и удивление.

— Мне на день хватит, спасибо вам большое!

Я взглянул на его простое открытое русское лицо с голубыми глазами. Чем-то он напоминал Сергея Есенина. Стало как-то неловко и даже стыдно. Я, проходивший в конце 60-х срочную службу на Северном флоте, всегда был накормлен и даже по третьему году отъелся на флотских харчах. А здесь стоит такой же срочник, голодный и брошенный на произвол судьбы. Он ещё до конца не мог поверить, что я встал в очередь за батоном, предназначенным именно для него. Когда солдатик наконец-то получил этот вожделенный батон, глаза его загорелись неподдельной радостью.

— Всухомятку справишься? — спросил я. — Тебе к этому батону ещё бы бутылку молока…

— Было бы хорошо, но и так неплохо. Молоко — это уж слишком, не могу вас больше обременять.

— Попроси, — посоветовал я, — может, кто-нибудь и разорится на бутылку молока.

— Хорошо, — улыбнулся солдат, — но у людей денег сейчас мало, это я знаю, поэтому спасибо и на этом.

Уже вечером, когда беспокойный день отдавал свои права светлеющей северной ночи, мне вспомнился этот солдатик с батоном белого хлеба, и я подумал: «Какая же я сволочь! Что, у меня не было денег на пол-литровую бутылку молока или кефира? Почему я, знавший вкус пирожных и «Полена» с шампанским, купив ему батон, заставил давиться сухим булочным мякишем? Пожалел 300 рублей? Понадеялся на других добрых людей? А сам? Возможно, кто-то и купил ему бутылку кефира, — утешал я себя. — А скорее всего и нет. Сразу не мог понять? Недотумкал? Поскаредничал».

И такая меня душевная тоска скрутила, так невыносимо стало на сердце!