Преломление. Витражи нашей памяти

— Даже во время боевых дежурств, когда уходишь в поход, как на войну, я раскладывал чистые листы на атомном реакторе и писал. И то были не самые плохие стихи, а возможно, и лучшие. Так что состояние конфронтации для меня привычно. Это просто рабочая атмосфера.

Мне тут же припомнились строки из подаренной им когда-то книги стихов «Надо мной только вечер и Бог».

Кто-то дышит в затылок, толкает в кювет.
Жизнь — игра в догонялки и прятки.
Бьют за то, что родился на свет…
Я встаю. Всё в порядке!

У меня с Орловым в своё время тоже была «сцепка». Ему страшно не понравилось моё сотрудничество с его нелюбимым питерским альманахом, а скорее всего — с его редактором. Сколько было упрёков и укоров на мою голову!

— С кем ты связался?! — нападал он на меня. — Ты, вообще, знаешь, кто он такой?! На подлодке таких на пушечный выстрел не подпускают…

Я не защищался, а просто и доходчиво апеллировал, мол, твоих мотивов не знаю, воюй с ними сам и меня в эти военно-морские игры не вмешивай…

— Да ты знаешь… — продолжал Орлов.

Пришлось его прервать — не знаю и знать не хочу…

Какое-то время он имел на меня зуб. Это было видно по натянутому с его стороны отношению. Но поскольку я одеяло на себя не тянул и сохранял к нему прежнюю приязнь и уважение, он это почувствовал и постепенно оттаял.

Морскую службу знаю не понаслышке. Прослужите десять-пятнадцать лет на подводной лодке, и я на вас посмотрю. Моряк-подводник — это особый статус. На нём держится — говорю это без пафоса — мир на нашей планете. Когда субмарина приходит из дальнего похода, пробыв полгода под водой, моряков качает от ветра, а сами они похожи на бледнолицые привидения, до конца не осознающие реальность встречи с долгожданным берегом. Потом их здоровье восполняется обязательным отдыхом и почти месячным лечением в лучших санаториях Союза. Походите вот так хотя бы с пяток лет, вы по-хорошему заматереете, приобретёте навыки бойца и непримиримость к фальши и лжи. Всё это Орлов приобрёл, и у него этого уже не отнимешь.

С Борисом Александровичем всё просто и не просто. Понять его может только человек русской души.

Как-то в разговоре с одной петербургской поэтессой, чьи стихи привлекают внимание немалого круга читателей, речь зашла о Борисе Орлове. Поначалу она скептически отнеслась к этому имени, припомнив совместное выступление на одной из поэтических площадок. Её не привлекли ни форма морского офицера, ни чёткие «рубящие» строки его патриотических стихотворений. Да и говорили о нём в среде литераторов самое разное.

— Что есть стих? — спросила она не то у меня, не то у себя и продекламировала:

Поэта стих — обрывки разговора,
песчинки смеха-хрусталя…

Мне, к сожалению, пришлось её прервать:

— Я понимаю вашу поэтическую музыкальную стихию, но и вы постарайтесь понять его стихию — стихию моря, родной земли, стихию грусти и боли за свою Родину, стихию Богом данной нам жизни. И кстати, его стихи о России очень созвучны с вашими…

— Моими? — удивилась она. — Не может быть!

— Что-нибудь можете прочесть из своего? — спросил я.

— О России? Ну хотя бы вот это:

Я принимаю в дар
дыханье лёгкое полей,
медлительность
просёлочной дороги,
всеблагодатную
отверженность монастырей
и в прорези лесов —
глаза озёрной
глади-недотроги.

Смиренная,
приму смиренность ноября
и мерность времени
вне веденья полёта,
привычку матери —
калитку отворя,
перекрестить вослед,
оберегая от кого-то…

Всевышнего немилость,
Русь моих скорбей,
приму без слёз,
без вздоха укоризны…
Но золотых
всевластие цепей?
Как не вольна душа твоя в них,
бедная ОТЧИЗНА…

В ответ я открыл томик Орлова.

— Это вам наверняка понравится:

Скорее бы добраться до ночлега,
Пока в деревне люди не уснут.
Скрипит моя разбитая телега,
И щёлкает лохматым длинный кнут.
Живём на горе, а не на потеху,
Как двести лет назад… И грязь, и жуть.
Бежит лошадка там, где не проехать
Машинам — позабытый русский путь.
Смеркается. Но шаг лошадки пегой
Короток. Впереди слышна гроза.
Скрипят деревья. И скрипит телега.
И жизнь течёт, как двести лет назад.

— Это Орлов?! — спросила поэтесса с удивлением.

— Это Орлов! — подтвердил я.