Прелюдия 11

Паломино насторожился, услышав в словах Рамона скрытый подтекст, едва ли не невысказанное подозрение. Отнести на свой счет — мыслимо ли это вообще? Он сломал сигару пополам и не заметил. Непостижимо, невыносимо! Естественно, у них часто возникают спорные вопросы, иначе и быть не может, слишком разные они натуры. Сам он из тех людей, которые оценивают действие по его последствиям, а не руководствуются принципами, Рамон — наоборот. Самого его в спорах часто заносило. Его достаточно сдержанный скепсис часто приводил к тому, что Паломино принимали за либерала или даже консерватора — роли, вовсе ему не подходящие, как и сомнительная роль человека, который недоволен темпами революции. Кое-что ему и впрямь не нравилось — некоторые вызывающие шаги во внешней политике или неуважительное обращение со средними городскими слоями — он этого никогда не скрывал. Но сейчас он отчетливо понял, что должен был по-умному оградить себя от обвинений в либерализме. Но никто, понятное дело, и мысли не допускал, что он тормозит из желания вредить. Или тут он заблуждается? Ведь министр революционных вооруженных сил не без задней мысли сказал: «Следи за дорогой, Карлос, а особенно за поворотами». И почему этот Эстебан обратился именно к нему, хотя есть пятьдесят других команданте? Его что, считают человеком, который в каком-то смысле стоит между линиями фронтов, на ничейной земле? Ну он им еще покажет!

— Оставим Гватемалу, — сказал он. — Хочу предупредить вас. Вы люди храбрые, но подумать тем не менее не возбраняется. Может случиться, что этого врага вы даже не увидите. Мы на сегодняшний день вооружены столь скудно... — Он оборвал себя на половине фразы и хриплым голосом продолжил: — Ты знаешь, что такое бронетранспортеры, специальные десантные амфибии, противотанковые ракеты, ракеты типа «воздух — земля»? Видел атомную базуку «Дэви крокет»? Я время от времени просматриваю специальные американские журналы; может, я делаю ошибку. Но ответь мне, дружище, в состоянии ли ты представить себе ночной бой, в котором ты не видишь ничего, а противник — все, потому что у него есть инфракрасные излучатели?

— Но так нельзя оценивать соотношения сил! Видеть происходящее глазами вражеской прессы, которая клевещет на нас и возвеличивает собственную мощь! Мы передовой отряд на нашем континенте, на нас смотрят почти двести миллионов латиноамериканцев, из которых янки выжимают все соки...

— Они практически ничем не могут нам помочь.

— Так что же мешает янки высадиться у нас завтра?

— Ты знаешь не хуже меня — прежде всего русские.

Рамон отступил на шаг, у уголков рта появились горькие складки:

— Узнаю наш латиноамериканский фатализм! «Против янки мы бессильны, одним нам ничего не добиться!» Уставились, как кролики, на огромную змею с Севера, и уже наполовину парализованы.

— Ничего я не уставился, я наблюдаю, — перебил Рамона Паломино. —- Мы знаем, что империализм осужден историей на гибель, но я не хочу, чтобы он совершил самоубийство за наш счет!

Он тяжело дышал, перепалка раззадорила его. Можно ли представить, чтобы такой человек, как Рамон, настолько заблуждался, принимая желаемое за действительное?

— А если мы не сумеем справиться с агрессором, уйдем снова в горы! Там их техника бессильна, вспомни опыт Алжира.

— У нас не так много гор. А в тех, что есть, засели пока другие.

— Значит, самое время их уничтожить.

Замкнутый круг. У Паломино пересохло во рту, он устал спорить со своим начальником штаба, хотя всецело доверял Рамону и привык все досконально обсуждать с ним. А сейчас они разговаривают на разных языках, как чужие. Трех дней боев в джунглях хватило, чтобы сколупнуть с Рамона лаковое покрытие, и обнаружилось его ядро: безумная, самоубийственная горячность, от которой просто страшно делается. А самое ужасное, что люди вроде Рамона — достойные, беспредельно смелые, но ослепленные внутренним огнем безумцы — есть, похоже, и в других местах. Очевидно, они же задают тон в военном министерстве, когда давление извне усиливается... Вспомнив о последнем совещании, он испытал глубокое разочарование.

Он подошел к окну. Все как обычно: залитая солнцем улица с пестрыми колоннами портиков, мачтой со знаменем и тенью часового на булыжнике мостовой. Дети начертили на ней девять классиков и «небо» над ними, играли в прыгалки, а теперь стоят у ворот гаража и поют: «Король грустный, потому что умерла королева, король скучный...» — и хлопают в ладони. Все как обычно, но...

— И ты поедешь туда сам... сейчас? — спросил Рамон.