Прелесть пыли

И тот и другой словно видели, как пробиваются их товарищи. Они видели, как совсем недавно их бригады, сопровождавшие раненых, были рассеяны, видели, как по скалам и непроходимым зарослям пробиваются роты и взводы, как пулеметчики поливают неприятеля огнем.

А ели они что-нибудь за последние дни? Неужто и они такие же истощенные, оборванные, босые, окровавленные, больные?

… Четверо бойцов несли раненого на палках и накидке. За ними ковыляла смена — тоже четверо, и среди них мальчик. Они взбирались по узкому карнизу над бездной. На восемь бойцов один раненый, а бойцы еле-еле и себя-то тащили. И двое первых договорились. Может быть, с одного слова. Они прыгнули в пропасть, увлекая за собой и раненого. Раненый даже не вскрикнул. Им было все равно. Они так устали, что выбрали смерть. А мальчик выдержал. Он сам себе поражался. Второй раз он наверняка бы не выдержал, ни за что бы не выдержал! Мальчик чувствовал, как по всему телу разлилась слабость. Он был не способен ни на какое усилие. Не в силах был подняться. Он или дремал, или его заливал какой-то ослепительный свет; этот свет сосредоточивался сначала в голове, заполнял ее, затем выбивался прочь и охватывал все вокруг — до горизонта. Это длилось несколько минут, и мальчик думал, что вот-вот не выдержит и разлетится вдребезги. Но затем окружающее начинало подергиваться серо-синей дрожащей дымкой, сознание гасло и погружалось в сон.

Голый растолкал его.

— Солнце заходит, — сказал он.

— Солнце заходит, — повторил мальчик.

— С полчаса осталось.

— Полчаса.

— Держись, — шепнул Голый, — не спи.

— Я не сплю.

— У каждого из них в сумке хлеб.

— Хлеб?

— Будь молодцом, — сказал Голый.

Солнце садилось. Над горой выплыли маленькие золотистые облака, они все ширились и мало-помалу заняли полнеба.

— Гляди в оба! — сказал Голый. Он выставил вперед пулемет и попробовал прицелиться. Но отложил пулемет в сторону и вытащил пистолет. — Два патрона осталось, — произнес он, осматривая пистолет и приводя его в боевую готовность.

Увидев пистолет, мальчик вспомнил убитого четника. Ему стало не по себе. Он подумал, что и четник мог бы его убить. И тут он проснулся окончательно. Ему показалось, что он виноват и заслуживает смерти. А с другой стороны, ему показалось, что и он должен проявить такую же суровость, чтобы сравняться с товарищем и заслужить право находиться рядом с ним. Он понимал, что у Голого не было другого выхода. Понимал, что иначе бы им пришлось плохо, и все-таки эта смерть на пороге дома, на глазах отца, вошла в его сознание как самое тяжелое из всего, что могло произойти. Кроме того, эта смерть в сравнении со всем, что могло произойти, но не произошло, обладала силой непреложного факта.

— Зачем тебе пистолет? — почти сердито спросил мальчик.

— Немецкие солдаты — это тебе не итальянские. И часовые у них не те. Итальянец сделает вид, что тебя не заметил, лишь бы шума не было. С итальянцами можно договориться по-хорошему, — говорил Голый неторопливым, будничным тоном, — итальянец понимает, что тебе только и надо, что перейти дорогу, а немец этого не понимает; он помнит лишь о своем долге. Немцы в этом смысле вроде нас.

— Вроде нас?

— В этом смысле.

Голый замолчал, явно не желая продолжать разговор. Солнце село за гору, тени сгустились. Теперь легче было разглядеть солдат на шоссе, чем в час заката, когда солнце с гребня горы било прямо в глаза, но все же гораздо труднее, чем днем; людей же, которые сидели на обочине дороги и чего-то ждали, почти не было видно.

— Минут через десять тронемся, — сказал Голый. — Пока немцы доверяют собственным глазам. Позднее их внимание обострится. Сил у нас сегодня хоть отбавляй, — закончил он, внимательно оглядывая мальчика.

— А как же иначе, конечно.

— Силен человек, — сказал Голый. — Может голодать и две недели, и больше.

— Пошел он к черту, — сказал мальчик.

— А он и идет, — сказал Голый.

Он все еще озабоченно смотрел на мальчика, оценивая его силы. Тот понял и нахмурился. Он никогда не поддавался слабости, сознательно — никогда, но порой она независимо от него забирала над ним власть, и тогда он вступал в разлад с самим собой. А сейчас сознание его было что утлая лодка в бурю — оно то исчезало, то появлялось снова.

Не так давно к нему пришел товарищ. Как раз перед Сутеской [3]. Они были одногодками и друзьями по школе. Случилось это на крутом склоне горы, в окопах. Паренек был агитатором взвода, его послали ознакомиться с позициями. На противоположном склоне, таком же отвесном, метрах в двухстах от них, стояли немцы. «Что нового?» — спросил мальчик. «Вот сейчас погляжу… А помнишь, как мы праздновали у тебя конец учебного года и отец тебе купил…» Товарищ заплакал. Мальчик вздрогнул, но слезы сдержал. «А, ничего, — смутился товарищ. — Вот сейчас погляжу, что там делается». И он высунулся из окопов: снайпер на другой стороне только того и ждал…

В голове мальчика с такой ясностью и отчетливостью встала вся эта картина, что он вскочил.

— Зачем встал! — шикнул на него Голый. — Ложись! Увидят же!

Мальчик продолжал стоять, обводя отсутствующим взглядом шоссе.