Прелесть

Я пишу все это безо всякой цели и смысла. Мои маленькие друзья спрашивали, чем это я занимаюсь и почему, но, похоже, не поняли моих объяснений. Они не видят толка в том, чтобы покрывать причудливыми знаками хорошо выделанные шкурки маленьких грызунов, которыми кишат их норы. Единственное, на что хватает их разумения, — они уверены, что, когда я закончу свой труд, им надлежит взять эти шкурки и хранить их как священную реликвию.

Я не надеюсь, что записанное мной когда-нибудь будет прочитано. Я описываю свои приключения в таком же духе и с такой же смутной целью, которые, должно быть, были присущи моему предку — первому человеку, выдалбливавшему руническое послание в камне.

Я понимаю, что моя рукопись будет последней в истории. Величественные города Земли превратились в могильники. Дороги, которые некогда расчерчивали ее поверхность, исчезли без следа. Теперь здесь не колесят машины, не гудят моторы. Последние потомки человеческой расы жмутся друг к другу в пещерах, ожидая прихода дня, который никогда не наступит.

Первые опыты

Возможно, кто-то скажет, что мы со Скоттом Марстоном совершили непозволительное, что мы слишком глубоко проникли в тайны, прикасаться к которым не имели права.

Может быть, это и так. Однако я все равно ни о чем не жалею и уверен, что Скотт Марстон, где бы он сейчас ни был, тоже не испытывает ни малейшего раскаяния.

Наша дружба зародилась в одном маленьком калифорнийском колледже. Мы со Скоттом были родственными душами и вели сходный образ жизни, и эти обстоятельства естественным образом сблизили нас. И хотя мы выбрали для себя совершенно разные области науки (он учился на техническом факультете, а я — на психологическом), нас обоих привела в колледж чистая жажда знаний, а не мечты о материальных благах, которые может дать образование.

Мы сторонились бурной жизни студенческого городка и не участвовали ни в одной из легкомысленных проделок своих однокашников. Мы почитали за счастье часы, проведенные в библиотеке или за выполнением самостоятельной работы в пустой аудитории. Наши дискуссии могли показаться невероятно занудными, поскольку ничуть не затрагивали жизнь колледжа, которая протекала вокруг нас во всем ее пышном великолепии.

Последние два года мы со Скоттом жили в одной комнате в студенческом общежитии. По причине бедности наши апартаменты были самыми захудалыми, но мы и не подозревали об этом. Мы жили одним лишь постижением науки. Наши сердца пылали истинным исследовательским энтузиазмом.

Разумеется, со временем мы определились каждый со своей областью научных интересов. Скотта захватила загадка времени, и он стал все чаще проводить немногие часы, оставшиеся от обязательных занятий, за изучением этой непостижимой стихии. Он обнаружил, что о времени известно крайне мало. Все, что могла предложить наука на сей счет, это невразумительные уравнения, которые ставили в тупик даже своих создателей.

Меня же занесло в совершенно иные дали — я заинтересовался психофизикой и гипнозом. Занимаясь изучением последнего, я зашел в тупик: мои изыскания привели меня в дебри противоречащих друг другу выводов, многие из которых балансировали на грани оккультизма.

Мой друг посоветовал мне искать решение в мире физическом, а не духовном. Он настаивал, что, если я хочу совершить настоящий прорыв, я должен следовать духу и букве чистой и беспристрастной науки, а не гнаться за блуждающими огоньками, чье существование не доказано.

По окончании обязательного обучения мы оба получили предложение остаться в колледже в качестве преподавателей: Скотт — физики, а я — психологии. Мы с радостью согласились, поскольку не имели ни малейшего желания менять нашу жизнь.

Новый статус практически никак не сказался на нашем образе существования. Мы по-прежнему жили в обшарпанной комнате в общежитии, обедали в том же ресторане и рьяно спорили по ночам. Тот факт, что мы перестали быть учащимися в общепринятом смысле этого слова, ни на йоту не изменил наших научных занятий.

На второй год после получения преподавательской должности я пришел к тому, что позже назвал «теорией элементарных частиц разума». Я стал разрабатывать ее, а мой друг с энтузиазмом поддерживал меня в этом начинании и оказывал любую помощь, какую только мог.

Моя теория была прекрасна своей простотой. Я исходил из гипотезы, что сновидение есть плод человеческого сознания, что, когда мы спим, наше второе «я» отправляется странствовать. Пока тело отдыхает, разум вырывается на свободу и путешествует, где ему вздумается.

Однако я пошел на шаг дальше. Я предположил, что эти странствия являются реальными, а не воображаемыми, что некая ничтожно малая часть нашего существа в действительности покидает тело, чтобы посетить диковинные места и пережить удивительные приключения, которые мы видим во сне.

Такой подход переводил сновидения из мира субъективных переживаний, к которому их до сих пор было принято относить, в мир материальный, доступный объективному научному исследованию.