Прекрасный возраст, чтобы умереть

Его спасением были долгие гастроли, когда его не было в Морицбурге и он не мог наблюдать бесстыдных в своем счастье новобрачных, их обращенных друг на друга долгих и томных взглядов, слышать их слившееся в одно дыхание.

Пыткой для него было возвращение домой, обеды в доме брата, когда Валя в качестве молодой хозяйки ухаживала за Густавом, подавая ему тарелку с приготовленным своими руками национальным блюдом, обожаемым Фридрихом, – жареные колбаски с капустой, блюдо, которое она научилась готовить, но со временем готовила уже все реже и реже, предпочитая проводить время в своей мастерской. Молодые наняли прислугу, кухарку, дом наполнился чужими людьми, и весь чистый мед первых послесвадебных месяцев постепенно растаял, уступив место осознанным, семейным и даже дружеским отношениям.

Валентина после свадьбы была на подъеме, очень много работала, Бонке приносил ей в зубах новые заказы, деньги так и посыпались на золотую головку Вали. Но, к счастью, для нее это не имело большого значения, ведь у нее был муж, который и без ее заказов был в состоянии обеспечить ей спокойную, достойную жизнь. Однако свои, собственные деньги приносили ей какую-то уверенность, позволяли ей распоряжаться ими по собственному усмотрению. Братья знали, что Валя регулярно посылает некоторые суммы в Россию, своим друзьям и сестре.

Это были золотые годы, Густав постепенно успокоился, хотя ревновать Валю к брату не перестал, просто это чувство как-то притупилось. Возможно, это произошло из-за того, что он сам придумал себе, словно Валя, даже будучи замужем за Фридрихом, все равно хотя бы какой-то своей частью принадлежит ему. Ведь он имеет счастье видеть ее, разговаривать с ней, дарить ей подарки, наблюдать за тем, как она работает, бывать вместе с братом и Валей в театре, выезжать на пикники, а если посчастливится, увидеть краем глаза Валю домашнюю, в пижаме или халатике, устроившуюся за кухонным столом в бледных лучах утреннего солнца и обнимающую ладонями кружку с горячим кофе.

Смерть Фридриха разломала всю их жизнь, погрузила два прекрасных дома со своими садами, клумбами, цветами и деревьями в траур.

– Это хорошо, что я никогда не работала для ритуальных контор, – заметила однажды Валя, когда они с Густавом сидели в полумраке комнаты и пили коньяк. – Не сделала ни одного надгробия.

Она сидела на диване, поджав под себя ноги, в черном платье. Волосы ее цвета потемневшего золота были стянуты черной бархатной лентой. Она была так красива в этом своем вдовьем наряде, что Густав, пожалуй, впервые испытал стыд за свою любовь, за то, что смерть так рано унесла жизнь брата. И что, возможно, кто-то могущественный на небесах, решив, что настало время прекратить страдания отвергнутого и мучимого ревностью и завистью (!!!) Густава, забрал к себе пресыщенного любовью и счастьем Фридриха, освободив тем самым Валентину от каких-либо обязательств и словно положив ее к ногам живого, но другого Валенштайма.

Ему достаточно было тогда просто протянуть руки, чтобы схватить ее, такую слабую и убитую горем, залитую теплыми слезами, заключить в свои объятия и сделать своей женой.

Но он не посмел. О чем потом жалел всю оставшуюся жизнь. Жалеет и по сей день…

…В дверь гостиничного номера постучали. Он сам просил горничную разбудить его после обеда, чтобы явиться к Елизавете Травиной в точно назначенное время.

Он тщательно побрился, привел себя в порядок, оделся и вышел.

Вечерний город переливался новогодними витринами магазинов, уличные фонари освещали припорошенные снегом тротуары, в воздухе пахло приближающимся Рождеством.

Густав Валенштайм шел по улице чужого ему города, слезы обжигали свежевыбритые щеки. Ему было трудно дышать!

Как он мог потерять ее? Почему позволил ей вернуться в Россию? Как отпустил ее, не зная, что ее ждет в новой для нее жизни.

– Я не могу больше оставаться здесь, – кричала она, топая ногами на верхней ступеньке широкой лестницы их дома. Это было спустя месяц после похорон. Она была в черной рубашке Фридриха, которую Валя носила, как он понял, из-за сохранившегося на ней запаха мужа, рубашке, которая едва прикрывала ее голые бедра. У нее была истерика. Казалось, еще немного, и она ринется вниз, по ступеням, ломая себе шею, позвоночник, все. – Вы понимаете или нет? Здесь все, абсолютно все напоминает мне о нем! Он был для меня всем! И теперь его нет, нет!!!

Она сорвала себе голос. Охрипла, присела на ступени, обхватив руками колени и уложив на них свою голову. Волна блестящих спутанных волос касалась красной ковровой дорожки, пришпиленной к лестнице золочеными скобами.

– Мама-а-а-а… – плакала она, задыхаясь от слез. – Ма-а-ма-а-а… Мамочка моя родна-а-ая!!! Люба-а-а-а… Где вы все, мои родны-ые…

И он понял, глядя на ее горе, что его самого, Густава Валенштайма, в ее жизни нет. Больше того, он сам, его похожесть на погибшего Фридриха делают их встречи просто невыносимыми! Он своим лицом и голосом напоминает ей Фридриха, и никуда-то от этого не деться. Она захотела сменить обстановку и начать жить заново. Легкая на подъем. Что уж тут…