Прекрасные неудачники

Толпа, счастливой частицей которой я теперь стал, еще теснее сжалась вокруг памятника, будто мы были гайкой на болте, и весь город, обладания которым мы жаждали, будто гаечный ключ, закручивал нас все туже и туже. Я ослабил ремень, чтобы ее рука могла пробраться вглубь. Я не смел обернуться и взглянуть ей в лицо. Я не хотел знать, кто она – это казалось совершенно неуместным. Я чувствовал, как ее груди в нейлоновой оболочке расплющиваются об мою спину, оставляя на рубашке влажные круги.

– Вчера был Ход англо-шотландского банкира, и он оставил свое имя на холмах Монреаля. Сегодня Ход Квебекского Националиста – и он оставит свое имя на паспорте новой Лаврентийской Республики!

– Vive la Republique![130]

Для нас это оказалось чересчур. Мы проревели свое согласие почти без слов. Прохладная рука повернулась так, что теперь ладонь обхватила меня и легко доставала до волосатого паха. Шляпы взметались над нами, как скачущая воздушная кукуруза, и всем было плевать, чья шляпа к нему вернулась, ибо все шляпы у нас были общими.

– Вчера был Ход англичан, и они заводили себе французскую прислугу из деревень в Гаспe[131]. Вчера был Ход французов, у которых был Аристотель[132] и плохие зубы.

– У-у-у! Позор! К стенке!

Я ощущал аромат ее пота и подарков на день рождения, и это волновало больше, чем любое личное знакомство. Она же притиснулась тазом к своей руке в брюках, дабы, так сказать, пожать побочные плоды своего эротического вторжения. Я протянул свободную руку, поймал ее цветущую левую ягодицу, как футбольный мяч, и мы оказались скованы воедино.

– Сегодня Ход англичан, дома которых грязны, а в почтовых ящиках – французские бомбы!

Ф. отодвинулся, пытаясь пробраться ближе к оратору. Другая моя рука проползла извиваясь назад и остановилась на ее правой ягодице. Клянусь, мы были Гуттаперчевым Человеком и Гуттаперчевой Женщиной, ибо я, казалось, мог дотянуться до нее везде, а она перемещалась у меня в белье без малейших усилий. Мы начали ритмично двигаться в ритме самого дыхания сборища – нашей семьи и колыбели нашего желания.

– Кант говорил: если ты превращаешься в дождевого червя, что жаловаться, если на тебя наступят? Секу Туре[133] говорил: что бы вы ни говорили, национализм психологически неизбежен, и все мы националисты. Наполеон говорил: нация потеряла все, потеряв независимость. История выбирает, произносит ли это Наполеон с трона пред толпой, или из окна хижины пред пустынным морем!

Эта словесная эквилибристика показалась толпе загадочной и вызвала лишь несколько возгласов. Однако в тот момент углом глаза я увидел Ф., которого какие-то юноши подняли на плечи. Когда его узнали, по толпе прокатился кошачий приветственный вопль, и оратор поспешил вживить нежданную вспышку в глубочайшую ортодоксальность всего сборища.

– Среди нас Патриот! Человек, которого англичане не смогли обесчестить даже в своем собственном Парламенте!

Ф. скользнул обратно в почтительный клубок, поднявший его, и его сжатый кулак взметнулся, как перископ уходящей вниз подводной лодки. И теперь, будто присутствие этого старого воина придало всему новую таинственную безотлагательность, оратор заговорил, почти запел. Его голос ласкал нас, как мои пальцы – ее, как ее пальцы – меня, его голос обрушился на наше желание, как поток на стонущее водяное колесо, и я знал, что все мы, не только мы с девушкой, все мы кончим одновременно. Мы сплели и стиснули руки, и я не знал, я ли держал свой член за основание, или она размазывала густые соки по губам. У всех нас были руки Пластикового Человека, и мы обнимали друг друга, голые ниже талии, утонувшие в лягушачьем желе из пота и соков, сплетенные в сладчайший надрывающийся венок из маргариток!

– Кровь! Что значит для нас Кровь?

– Кровь! Верните нашу Кровь!

– Три сильнее! – заорал я, но несколько злобных физиономий меня утихомирили.

– С самой ранней зари нашего народа эта Кровь, этот призрачный жизненный поток, был нашей пищей и судьбой. Кровь – строитель тела, Кровь – источник народного духа. В Крови таится наследие наших предков, в Крови воплощен лик нашей Истории, из Крови прорастает цветок нашей Славы, и Кровь – подводное течение, которое им не обратить вспять никогда, и которого не осушат все их ворованные деньги!

– Верните нашу Кровь!

– Требуем нашей Истории!

– Vive la Republique!

– Не останавливайся! – закричал я.

– Елизавета, убирайся домой!

– Еще! – молил я. – Бис! Бис! Encore![134]

Митинг начал ломаться, венок из маргариток – рассыпаться. Оратор исчез с пьедестала. Внезапно я увидел лица всех. Они уходили. Я цеплялся за отвороты и подолы.

– Не уходите! Пусть он говорит еще!

– Спокойно, citoyen[135], Революция началась.

– Нет! Пусть он говорит еще! Никто не уходит из парка!