Предтеча(Повесть)

Воевода Беклемишев страшен с виду. Ликом он вроде сбросившей листья старой дикой яблони — извит, искорежен и, как сучьями, утыкан колючим растопыренным волосом. С таким лицом добрых дел не натворишь. И правда: был воевода лют, бестолков, скареден и по-дурному суматошен, но на редкость удачлив. За всю свою службу ни одного дела толком не сладил и ни разу не был за то уязвлен. Сначала думал, по счастливому случаю; потом решил, что находится под особым покровительством одного из святых угодников. Какого — долго не мог выбрать. Но однажды в Михайлов день, неожиданно избежав справедливой кары, понял, кто его заступник, и тут же дал обет соорудить в его честь божий храм. Потом поразмыслил и приказал со всех горожан и проезжающих брать деньгу на строительство. Так в Алексине возникла церковь Михаила Стратилата, а излишки от собранного остались в кармане воеводы. С тех кор Беклемишев безоговорочно вверил воеводские дела в руки святого, а свою деятельность изображал крикливой суматошностью. И удача продолжала сопутствовать ему.

Получив приказ «град немедля твердить», Беклемишев схватился за голову, ибо знал, чего стоило бы ему выполнить этот приказ. Потом успокоился, призвал в помощь своего святого, и тот помог: направил в Алексин работных людей из других городов. Вместе с людьми на воеводу должна была свалиться забота по их устройству, но Михаил выручил и на этот раз: горожане искали краденых лошадей и нашли их, спрятанных в большой пещере, вгрызшейся в правый крутой берег реки и выевшей почти всю середку у прибрежного холма. «Коли скотина там обиталась, почему ж работные людишки жить не могут?» — подумал воевода, и забота разрешилась сама собой. Пришлых людей оказалось не так уж много. Народ рабочий, ко всему привычный, они и такому жилью рады: от ветра и снега землей прикрылись, от мороза кострами заслонились — жги сколько хочешь и пожара не бойся.

Монастырская артель получила в работу южный участок крепости. В ней городень почти на две сотни саженей и пара башен, одна от другой на два лучных перестрела. Поначалу обрадовались мастеровые, думали, быстро управятся, но походили, топориками постукали и загоревали: не подправлять, а все наново надо ставить — дай бог до лета сладить. Только присели обмозговывать, откуда ни возьмись сам воевода. Наскочил грозой, того и гляди конем стопчет. Ах вы, кричит, этакие-разэтакие, работать сюда пришли или сиднем сидеть? Артельный старшой Архип шапку снял, чинно поклонился и объяснил: так, мол, и так, государь-воевода, обстукали мы твою крепость и видим — поизносилась до-смерти. Легче новую ставить. Вот сидим, думаем, с чего ладить будем. Воевода в пущий крик. Мне, орет, ваши холопские думы ни к чему. Ну-ка, ноги в руки — и крутитесь, чтобы шапки от пара вверх летели.

— Давай, братва, — пояснил воеводский крик артельный Данилка, — бежи шибче, а в какую сторону — опосля скажут!

Беклемишев вошел в раж, ногами по конским бокам засучил, плетью замахал и неожиданно ускакал дальше.

— Во чумной! — не выдержал даже всегда спокойный Архип. — Я, когда пришел к ему попервости, спрашиваю: где лес брать? А где хошь, говорит, там и бери, здеся кругом леса. А рубить кто будет? А кто схочет, говорит, тот и будет, людишек много. А возить чем? А чем хошь, говорит, лошадей много. Так и ушел ни с чем, не воевода, думаю, полудурок. А тут, нате вам, и вовсе выходит.

Позубоскалили мужики и принялись ближний сруб растаскивать. Ломать, известно, не строить, но возиться пришлось изрядно. Данилка и на язык остер, и мыслью хитер, возьми и предложи:

— А чего вам силы попусту тратить? Сложим новую стенку впереди старой, а между ними землицы набьем. Городень утолщится, только крепче станет.

Пораскинули артельные — а что, дело! — и оживились. Тут же рассудили, кому землю копать, кому лес готовить, кому стенки городить, кому башни строить.

И пошло у них дело без спора, но споро — русский человек на начало работы скор. Намахаются за день, рук-ног не чуют, а с темнотою к себе в подземку сваливаются. Повечеряют и стиснутся у огнища одежонку посушить, языки почесать. Трещит костер, сыплет искрами, кладет неровный отсвет на усталые лица и слушает нехитрые мужицкие байки.

Данилка без умолку стрекочет — то притчу скажет, то насмешку строит. От него всем достается: князю, лизоблюду, простому черному люду, да и своему брату артельному. Но особенно — монаху Феофилу. Он, правда, с того раза, как его Семен на дерево подвесил, вроде бы слинял маленько. Утишился, в дела ни в какие артельные не встревает, выкопал у огневища себе нору и лежит там целый день на пару с бочонком. Данилка про него такую загадку удумал: темный да злыдный, на земле невидный; то на ветке повисит, то в подземке полежит… Бывает, развеселятся мужики, расшумятся. Выползет тогда Феофил на свет костровый послушать «бесовские ржания». Данилка его заприметит и пристанет с чем-либо, навроде:

— Рассуди, твое расподобие, что сильнее — земля или огонь? Я им говорю — земля, ибо от нее огонь потухает, а они спорят.

Феофил радуется случаю унизить своего недруга и говорит: