Предпоследний возраст

как это греет и страшит… какая-то опустотелость нападает, будто большой коровий добрый язык слизывает с воспаленного мозга кремовые цветы мыслей и упований, а остается в теле лишь взвеянная снизу пустошь младенческого гукающего неведения.

Никогда он не думал о том, не держал в памяти — вспомнилось ему вдруг с горячей краской взрослого стыда, испуга, нежности, оглядки умиления, раскаяния и призыва — вспомнилось ему далекое-далекое детское утро, собственная худоба вытянутого мальчишечьего тельца, прохлада клейкого навощенного паркета, озноб… прилипшая к животу, к ногам ночная рубашка… да, он обмочился в своей кровати, ему снился страшный сон, он оцепенел, провалился в дурноте… мама забыла глухо задернуть гардину, оставалась щелочка, зазор для плоского пучка мертвенного света… Костя юркнул под одеяло к маме, в душном облаке тепла жарко согрелся и уснул. А утром было воскресенье, не надо вставать и торопиться, он зажмурил глаза, спрятал голову у маминого мягкого плеча, и откуда-то издалека, из первого беспамятного младенчества в его десятилетнюю память губ проникло и просочилось ощущение… да, они льнули к белому, сладкому, нависавшему над ним мягкому шару, который проминался под нажимами его крохотных пальцев и который таил утоление, тепло, сладость, сон… «Мама, — сказал мальчик, — мне показалось, что я был совсем маленький». «Да, Костенька, ты был маленький, как все дети». Он непонимающе осмотрелся, глядя перед собой, еще спросил, правда ли, что маленькие дети прижимаются губами к маминой груди и нельзя ли ему это сделать сейчас. Она засмеялась и сказала, что он уже не маленький, что это делают грудные малыши, которые сами еще не научились кушать.

Он вытащил руку из-под себя и потянулся, и она, смеясь, отодвинула его руку в сторону, а когда он еще потянулся, то посмотрела на него и ударила по руке, и рассердилась и прогнала из постели.

Дверь приоткрылась, просунул голову хирург Валентин Сергеевич (значит, уже совсем утро?). Помедлив, голубоглазо подмигнул, осторожно прикрыл дверь. Как хорошо, заглянул. Сам. Ему стоять сегодня надо мной больше пяти часов. Верю? Верю.

так и нужно больному перед операцией верить нужно чтобы его облик его руки нравились разве мне не нравятся его руки всегда на обходе когда сядет краешек кровати нога на ногу обнимет худое колено двумя руками ладонь на ладонь пальцы то вперехлест то враскид то аркой то шатром

столько поз эти сильные струящиеся пальцы сплетенные тонкими упругими налитыми жилками.

У него вообще каждый палец знал свою позу, и указательный мог державно парить над всеми, а средний легко и по-братски переплестись с безымянным соседом, и мизинец красиво обособиться (но у него он не оттопыривался глупо, как у большинства, когда они держат рюмку, а именно сановито обосабливался, будто нес на себе невидимый тяжелый сапфировый перстень). Иногда все пальцы вдруг принимались выбивать мелкую нетерпеливую дробь.

Опять в коридоре забегали, захлопала дверь. И опять тихо.

Константин Сергеевич врос в эту тишину. Он лежал в полузабытьи, как вдруг на него нашел страх, выступил холодный пот, он чувствовал, как ледяные капельки стекают-катятся из подмышки по боку… Ему стало страшно. Он подумал, что он совсем один и некому его пожалеть; он заплакал.

Он был сейчас как голый, совсем не защищенный, открытый для несчастий, потому что он не сомневался; о нем сейчас никто не думает. Если есть ад, то он знает теперь: это место, где о человеке никто не думает, никогда, и где тебя никто, никто, никто не любит во всей вселенной.

Ты один, сказал он себе. Ведь никто не возьмет на себя твою боль и болезнь, чтобы, взяв на себя, избавить тебя и исцелить.

Константин Сергеевич, холодея, словно бы ощутил над собой чье-то дыхание, как тогда, много лет назад. Что это? Наваждение? Как его качает а это хочется додумать довспомнить вынести на отмель вынести вон спасибо хорошо вижу теперь.

Был ветреный осенний день, потемнело, прибитые дневным дождем кленовые листья лежали на асфальте, как погасшие звезды; он брел по улице и увидел: навстречу ему идет слепая девушка — шла она медленно, пристукивая палкой по кромке тротуара. Костя весь сжался, он не мог смотреть на слепых без спазмы горячего бессильного сочувствия. Он поднес руку к лицу, и тут подошел, нет, не подошел, а как-то пристроился к нему в толпе тот искуситель, тот хитрован. Под его властью Костя был несколько лет, и только потом сбросил с себя проклятье этого искушения, не до конца, эту паршу изгоняют из души всю жизнь…

Так вот, когда Константин Сергеевич увидел слепую и сжался от жалости, приостановился, поднес к лицу руки, кто-то легонько так его плечиком толкнул, что-й-то, говорит, юноша, никак ты по этому поводу переживаешь, близко к сердцу принимаешь. «А что вам надо?» — спросил я, плохо понимая, у кого, собственно, надо спрашивать. «Я вижу, что тебе жалко ее. Похвально! Но ты подумал об одной важной вещи?» — «Какой еще вещи?» — огрызнулся я.

— Которая все меняет, — сказал он.

Наступила пауза. Я огляделся, пожал плечами.