Предполагаем жить

Объясненье одно: наваждение, морок. И потому он старался заснуть.

Замирал на своем жестком ложе; задремывал и чаял проснуться в ином мире, прежнем.

Потом понял, что происшедшее – никакой не морок, а горькая, но явь!

И нужно быть готовым к ожиданию, к испытаниям еще более тяжким, а может, и к смерти.

А причина одна, другой не придумаешь, причина – мать и ее дела, бизнес, как теперь говорят.

Хабаровых знали в городе. Для обывателей – "хабаровский" хлеб в магазинах, "хабаровское" пиво; народ пограмотней знал о

"хабаровских" хлебозаводах, элеваторе.

Откуда все это объявилось, вряд ли кто мог объяснить, кроме хозяйки.

Глава семьи в прошлом был известным врачом-офтальмологом, доктором наук, профессором медицинского института и прочее. Там нынче заработки понятные: на скудную жизнь.

Хозяйка семьи прежде работала в обкомах комсомола да партии, на должностях не самых высоких, но была в своих кругах человеком авторитетным.

Невеликого роста, пепельные густые, длинные волосы то распущены по плечам, то в косу заплетены и убраны короной, белое личико, серые глаза в лучистых ресницах, с выпуклым чистым лбом. Ручки маленькие, белые, но они могли быть и очень жесткими. За это ее начальство ценило, подчиненные побаивались, те и другие за глаза величали

Марьей. "Марье поручить, сделает… Попроси Марью, и все будет…

Гляди, Марья узнает…"

Когда в стране начались великие перемены, Марья ни головы, ни времени не теряла. Фамилия Хабаровых понемногу, но стала известной в городе не только заслугами главы семейства, но магазинами, хлебом.

Была у нее поддержка в Москве: старшая сестра Ангелина, жена чуть ли не министра, генерала. Одна лишь ее фамилия – подмога, особенно для провинции. Но главное, конечно, сама. Удивлялись муж и родные.

Спрашивали порой журналисты. Она всем отвечала примерно одинаково:

"Объяснять сложно, понять трудно и ни к чему: такое не повторится. А мемуары писать рано". Вот и весь сказ: одно слово – Марья. А теперь уже не кто-нибудь, а Хабарова – крупный предприниматель.

Поэтому и сидит здесь Илья, как жук в темной коробке. Он ведь сын

Хабаровой. Иначе зачем и кому он нужен: Илюшка да Люша – питерский студент, потом – аспирант, характера мягкого, милого. Профессия – историк. Никакого бизнеса. В родном городе лишь порой гостюет. Его тут никто и не знает. Не нужен никому.

Но – Хабаров… Сын Хабаровой. Вот и сиди, не трепыхайся.

Скоро ли, медленно тянулось время, Илья не знал. Оно было просто горьким и страшным. Тьма и тьма. И глухое безмолвие, когда собственный голос пугает.

Поплакать и стихнуть, задремав. Очнуться, бродить, уже привычно, во тьме. Ко времени или без него услышать, как упадет буханка хлеба и пластмассовая бутыль с водой. Вот и все.

Потом появился человек, тоже неожиданно, из тьмы. Что-то рухнуло, закряхтело и застонало, по звукам – живое.

Илья вначале испугался, смирил дыханье, но через время все же спросил шепотом:

– Человек?..

– Человек… – прохрипело в ответ. – Вода есть?

– Есть…

Взяв бутыль, Илья осторожно продвинулся к тому месту, где слышалось редкое и тяжкое сопенье. Наткнувшись, он не сразу, но передал бутыль и, отступив, слушал, как человек пьет жадно, со всхлипом, захлебом.

Напился и стих.

– Хлеб есть, – сказал Илья.

– Не надо. Все… – ответил из тьмы человек и смолк, тяжко дыша и порою постанывая и замирая.

Так было долго. Илья вернулся к своему ложу, тоже затих, а потом, вспомнив, сказал:

– Лежак есть, чтобы не на бетоне…

– Потом… – донесся короткий ответ.

Илья успел задремать ли, забыться не один раз и слышал все те же звуки: вздохи, порою кашель и хрип.

И лишь через долгое время новый узник спросил:

– Лежак есть?

– Да, да, – с готовностью отозвался Илья, – из досок.

Он отыскал лежак и притащил его волоком. Еще раз предложил:

– Хлеб есть.

– Не надо, отъелся, – тяжко вздохнул человек, копошась во тьме, устра иваясь, и потом, уже притихнув, спросил, определив по голосу:

– Молодой?

– Молодой…

– Чей же ты?

– Хабаров.

– Хабаров? Сын, что ли? Алексей?

– Нет. Я – младший сын.

Невидимый собеседник помолчал, а потом успокоил:

– Тогда не дрейфь. Мамка тебя вытянет.

Эти слова были таким облегчением для души, для сердца среди горечи, тьмы, так было хорошо, сладко это услышать и поверить словам, что

Илья не выдержал и заплакал слезами счастливыми. Желая отплатить добром, он спросил:

– А вы кто?

– Я уже никто. Меня уже нет и не будет. Некому меня выручать. – Он смолк. Но через время продолжил: – Мамка-то есть… – и заговорил ти ше, но быстро, горячечно: – Есть у меня мама. Слава богу, живая. Но она… Ты молодой, ты отсюда выйдешь и будешь жить. Прошу тебя, когда- нибудь съезди на хутор Скиты, это на Дону. Она живет хорошо, с дочерью. Но обо мне будет плакать. Ты съезди и скажи. Не говори про сегодняшнее. Просто скажи, что встречались, были вместе, просил передать только для нее, но чтобы молчала: уехал, мол, далеко, за границу, не могу подать вес ти до времени, до поры. Пусть думает, что живой. Она поверит. Хутор Ски ты, на Дону, тетя Фиса, знают ее… Так и скажи: уехал далеко, за границу. Весть не может подать.

Но живой!