Предназначение

Радко, осуждающе, покачал головой. И зачем? Муравьиный народ росту малого, но лес берегут. Этот же пока не разорит, не успокоится. А будет ли сыт? Сунет лапу в муравейник, а потом будет  лизать ее, громко чавкая, пока всех не соберет до единого. Мураши же, хоть и мелочь, но вои от рождения. Жилье свое будут оборонять отчаянно! Но этому обжоре разве вобьешь в его круглую башку? Палкой гони, не отгонишь. Мураши ему в нос, в глаза, в густую шерсть заползают без числа. И кусать умеют больно. Сердится, визжит, но лапу снова и снова сует.

После мурашей во рту кисло, а для бэра лакомство наипервейшее. После меда и ягод, конечно. Ничего не видит, и ничего не слышит. А под конец и вовсе забудет куда и зачем шел.

Отошел подальше и сел на упавшую лесину. Над головой птица, черный ворон. Вран на языке их рода. Черен, как смоль. И до того, что перо синью отливают.

-Кра!

Иные их так краками и зовут.

Развязал устье мешка и посмотрел на последний ломоть хлеба. Не было еды, подумал он, и это не еда. Поманил хлебом врана. Как знать, может, это и не птица, а Дедкова душа на верхушке дерева сидит. Тесно ей в дедковой колоде – домовине, Вот она и не захотела в тесноте, в потемках томиться. Да взяла, и полетела следом. И куда же ему еще лететь, как не его следом, коли кроме него, Радка, не было на всем белом свете у Врана  ни одной родной души. А Радко хоть и не сын, и не внук,  и приемышем не назовешь, а  все же не в чуже.

-Кра…

 С ветки на ветку, с ветки на ветку вран спустился ниже. Голову склонил на бок, на другой повернул. И круглым глазом смотрит то на Радка, то на хлеб.  А глаз умный, понимающий.  И как ему, уму, не быть, когда они по три сотни лет живут. По всему свету  летают. Там увидят, тут услышат. Мудрая птица, счастье на крыльях людям несет.  Так в их роду говорили. Правда, волхв Вран говорил, что есть люди, которые и палками их от себя гонят. Де, горе – беда за птицей идет к людям.

Вран опустился еще веткой ниже. Смотрит на пристально, словно в самое сердце, в его душу заглянуть пытается. Мол, что у тебя, Радко, там под рубахой кроется?

-Кра!

А что у него под рубахой кроме тоски – печали может быть?

Их род со всем миром в ладу жил. Древу – отцу дары нес, за мудрым словом к нему шел. Прародителя Бэра чтил.  Рода уважал. Птицу, зверя лесного зря не бил,  не трогал. У леса согласия просил. А потом к нему же и жертвы нес.  Души хоть и звериные, но все же души. И опять же кому то в родстве приходятся.  А дедко Вран сказывал, что несть числа людским родам.  И ну, как взъярится, исполчится кто, что родича загубили?

Вран же с нижней ветки, слетел на землю, и не спеша, блюдя достоинство, подошел к нему. Но не накинулся на хлеб, как это бы сделал его бэр, а снова заглянул ему черным, пронизывающим до самых пят, взглядом в его глаза.

-Кра…

-Слышал уж. Ешь на здоровье.

Вран придвинул кус к себе лапой и принялся неторопливо ощипывать его со всех сторон.

-Меня Радком, Радогором значит, зовут. Мать – покойница, которой я и в глаза не видел, Ольхом нарекла, да  волхв переиначил. Сказал, что так лучше будет. Де, не для воина это имя.

Вран оторвался от хлеба, поднял голову и снова окинул его внимательным взглядом. После чего одобрительно, как показалось Радку, изрек.

-Кра… Кра….

-Тоже так думаешь? – Спросил Радогор.  – Вот и он так подумал. Радогором, понятное дело, лучше зваться. Но уж больно грозно выходит. Радогор… и Ольх. Древо зеленое, нарядное да певучее. И норовом помягче. Податливое. И к руке отзывчивое. А Радогор? Будто камень великий на спину валится. И вот – вот сомнет. И мокрого места не останется.

Радко замолчал, глядя на птицу, которая с мудрым видом выслушивала его речь

- Радко…  Дедку на старости в радость было. А мне сейчас от того какая радость? Дедку тоже Враном звали.

Птица бестрепетно сидит и вслушивается в его слова.

-А бурого Ягодкой кличут.

 Взмахнула крыльями и, захватив хлеб клювом, поднялась на вершину дерева.

-Кра – к!

Поднялся и Радко.

Обернулся, чтобы посмотреть на бэра. Косолапому не до него. С головой забрался в муравьиную кучу. Визжит от жадности. Муравьи по нему, как по дохлой лягухе ползают. Донимают, жалят безжалостно, но прогнать не могут.

 Вскинул мешок на плечо, подумав, что хорошо бы к ночи набег догнать. Ночью и подойти проще, и уйти легко. А, впрочем, прежде подойти! А уйти… Это уж как получится.

Солнце катится медленно и неохотно к закату клонится. От его ног отстает… и хмурится Радко, и ворчит, но так чтобы божье око не поняло, не расслышало. А если и ворчит, то так, без злобы, чтобы беды не было. Разгневается и не захочет лик свой показывать. И скроется так, что средь бела дня ночь наступит. И попробуй умиротворить его потом, чтобы лик свой заново миру явил.

Бегут ноги, торопятся.