Предела нет

Колесников не ответил.

Обмануть врагов своей неподвижностью, притворной расслабленностью! Потом улучить время и однажды ночью, когда страж заснет, убить его и выскользнуть в коридор. Кабинет профессора где-то поблизости. Бесшумно добраться до него и…

А пока притворяться больным, лежать пластом, не отвечать на вопросы, лгать упорным молчанием!

Он так и сделал — затаился перед прыжком…

На следующий день врач, осмотрев Колесникова, с неудовольствием покачал головой. Он же предупреждал штандартенфюрера: не увлекайтесь, не перегружайте подопытного — выносливость человеческого организма имеет свои пределы!

Между тем Колесников набирался сил, таясь от врагов. Как бы невидимая пружина сворачивалась все туже внутри. Но никто до поры до времени не должен был знать об этой пружине.

Не спешить! Отпустить пружину только в нужный момент. По возможности все предусмотреть, учесть, рассчитать!

Он постарался мысленно уточнить топографию дома.

Дом — двухэтажный, с подвалом. В подвале движок, который работает почти беспрерывно — пол сотрясает мелкая дрожь. (Вот почему тревожно позванивала ложечка в стакане, который стоял на тумбочке у койки.)

Под полом, в подземелье, варится, наверное, это адское варево — лютеол, который по мере надобности выпускают в сад.

Комната, превращенная в лазарет, находится на первом этаже. По соседству размещается спальня эсэсовцев, откуда по утрам и по вечерам доносятся зычные голоса. За другой стеной кухня, где стучат ножами и тарахтят кастрюлями. Третья стена (с двумя занавешенными окнами) выходит, надо думать, во двор. А за четвертой стеной — коридор.

По утрам из-за этой стены слышны топот сапог и торопливая дробь «стукалок». Заключенных проводят по одному в сад. Часа в три дня, иногда несколько позже, процессия движется по коридору в обратном направлении. «Стукалок» уже не слышно. «Мертвоголовые» протаскивают заключенных волоком.

Но где же кабинет профессора?..

Топографию дома Колесников выверял на слух. (В лазарете у него чрезвычайно обострился слух.)

Он лежал на спине, укрытый до подбородка одеялом, почти не открывая глаз. Только мозг бодрствовал, напряженно перерабатывая информацию, которую доставляли ему уши.

Постепенно Колесников научился распознавать обитателей дома по кашлю, смеху, манере сморкаться, открывать и закрывать двери, но прежде всего, конечно, по походке.

Больше всего интересовала его походка человека, который, почти не спускаясь вниз, жил на втором этаже, как раз над комнатой, приспособленной под лазарет. Шаги были очень легкие, едва слышные, задорно семенящие, иногда подпрыгивающие.

Наверх вела винтовая лестница, расположенная поблизости от лазарета. Хорошо было слышно, как по утрам ходят ходуном железные ступеньки и дробно позванивают стаканы и тарелки на подносе. Это относили наверх завтрак. После небольшого интервала по коридору прогоняли очередную жертву сада.

До трех часов дня все было тихо над головой. Колесников рисовал в своем воображении, как человек сутулится у окуляров перископа, поглощенный работой.

К концу дня винтовая лестница снова начинала ходить ходуном и дребезжала, позванивала посуда на подносе. Человек подкреплялся.

Пообедав, он отдыхал.

Тишина длилась часа полтора-два. Вечером потолок снова оживал. Вероятно, сосед Колесникова принадлежал к тому типу людей, которым лучше всего думается на ходу. Он принимался быстро ходить, почти бегать взад и вперед по своей комнате.

Паузы в его суматошной беготне были короткими. Наверное, он присаживался к столу только для того, чтобы записать мелькнувшую мысль или внести исправление в формулу. Потом, вскочив, возобновлял странную пробежку.

Иногда он проявлял раздражительность. Пол рассохся, одна из половиц скрипела. Наступив на нее, человек несколько секунд стоял неподвижно, затем, нервно притопнув, ускорял бег.

Надо думать, это и был профессор, штандартенфюрер СС, изобретатель лютеола.

Каков он на вид? Какое у него лицо?

А ведь недавно был случай увидеть профессора в лицо. Однако Колесников не рискнул это сделать.

В тот день он услышал лязг винтовой лестницы, потом шаги по коридору, быстро приближающиеся. Это шаги не Вилли, не Густава, не Альберта. Шаги — те!

Распахнулась дверь. Врач, который давал в это время Колесникову лекарство, поспешно встал с табурета. Однако профессор не вошел в комнату. Стоя на пороге, он пристально смотрел на Колесникова. Тот догадался об этом по сверлящей боли во лбу.

И все же не открыл глаз. Почему? Боялся «проговориться» глазами. Стоило, казалось ему, скреститься их взглядам, как профессор сразу понял бы, что Колесников не болен, а лишь притворяется.

Всю свою волю сосредоточил он на том, чтобы не выдать себя ни вздохом, ни жестом. «Я — камень! — мысленно повторял он. — Только камень, точильный камень!..»

От дверей доносился невнятный разговор. Врач, вероятно, докладывал о состоянии больного, а профессор прерывал его нетерпеливыми репликами.

Скрип двери. Легкие шаги просеменили по коридору. Лестница обиженно лязгнула несколько раз.

Ага! Изобретателю лютеола не терпится без «лучшего его точильного камня».