Предательство среди зимы

Маати замолчал. Хай Мати изобразил благодарность за то, что исправили его ошибку, однако насмешливая искорка в глазах и наклон плеч наполнили позу сарказмом. Маати понимающе кивнул.

— Не знаю, кого бы я хотел увидеть в живых, — проговорил хай, рассеянно пыхтя трубкой. — Я люблю их всех. Очень люблю. Не могу даже выразить, как мне не хватает Биитры.

— Если бы вы знали Оту, вам бы его тоже не хватало.

— Ты думаешь? Ну да, конечно, ты знал его лучше меня. Вряд ли он был бы обо мне хорошего мнения… Скажи, ты возвращался домой — после того, как принял одежды поэта? Ты навещал родителей?

— Когда я уехал в школу, мой отец был очень стар, — ответил Маати. — Он умер до того, как закончилось мое обучение. Мы так и не увиделись.

— Значит, у тебя никогда не было семьи.

— Была, высочайший, — сказал Маати, стараясь, чтобы голос не исказило волнение. — У меня были любимая женщина и сын. Когда-то у меня была семья.

— Когда-то. Они умерли?

— Живы. Но живут не со мной.

Хай, моргая, смотрел на поэта воспаленными глазами. Его тонкая морщинистая кожа была совсем как у древней черепахи или неоперившегося птенца. Взгляд хая смягчился, брови сложились в гримасе понимания и печали.

— Отцам всегда тяжело, — промолвил хай. — Мир требует от нас многого…

Маати не сразу отважился заговорить снова — боялся, что голос его подведет.

— Видимо, так, высочайший.

Хай выдохнул серый клуб дыма.

— В пору моей молодости мир был иным. Все изменилось с падением Сарайкета.

— Теперь у хая Сарайкета есть поэт, — возразил Маати. — С андатом.

— На это у дая-кво ушло восемь лет и шесть неудачных попыток пленения. Каждый слух о неудаче отражался на лицах моих придворных. Утхайемцы носят гордые маски, и все-таки под слоем льда я видел страх. Ты был в Сарайкете, я помню, ты говорил об этом на первой встрече.

— Да, высочайший.

— Но рассказал не все, что знаешь, — продолжал хай. — Верно?

Изжелта-белые глаза вперились в Маати. В них светился ум. Обескураженный поэт невольно поежился: что стало с печальным умирающим стариком, который беседовал с ним всего пару мгновений назад?

— Я… ну…

— Говорили, что смерть поэта — больше, чем месть обиженной островитянки. Ходили слухи про гальтов.

— И про Эдденси, — подхватил Маати. — И про Эймон. Высочайший, обвиняли всех и вся! Некоторые даже верили в то, что сами сочинили. Когда настал крах хлопковой торговли, многие лишились состояния. И репутации.

— Деньги, торговля, положение среди других городов… — Хай наклонился вперед и ткнул воздух черенком трубки. — Это мелочи. В Сарайкете погибла вера. Его жители перестали верить, что хай защитит их от остального мира, что в Сарайкет никогда не придет война. Мы тоже утратили веру.

— Высочайшему, конечно, виднее.

— Жрецы утверждают, что прикосновение хаоса необратимо, — выдохнул хай, опускаясь на подушки. — Знаешь, что это значит, Маати-тя?

— Думаю, да, — ответил Маати.

— Это значит, что невозможное может случиться лишь раз. Потом оно перестает быть невозможным. Мы уже видели, как хаос коснулся города. Об этом помнят все, кто вершит судьбы Хайема.

Маати подался вперед.

— Вы полагаете, Семай-тя в опасности?

— Что? — опешил хай, а потом махнул рукой, разгоняя дым. — Да нет, не про то речь. В опасности мой город! Боюсь, что Ота… мой сын-выскочка…

«Он тебя простил», — прошептал голос в голове Маати. Голос Бессемянного, андата Сарайкета. Эти слова андат сказал ему за миг до того, как смерть Хешая его освободила. Бессемянный говорил про Оту.

— Я призвал тебя не случайно, — продолжал хай, и Маати вернулся в настоящее. — Не хотел давать им всем пищу для сплетен. Расследование убийства Биитры… Поторопись с ним.

— Но тогда закончится перемирие.

— Лучше пусть мои сыновья исполнят традицию. Если я умру до того, как изберут наследника — особенно если Данат и Кайин будут по-прежнему в бегах, — воцарится хаос. Семьи утхайемцев начнут примеряться к трону и строить заговоры. Ты должен не просто найти Оту. Ты должен спасти мой город.

— Понимаю, высочайший.

— Нет, Маати-тя, не понимаешь. Уже расцветают весенние розы, а середины лета я не увижу. Время — роскошь, недоступная нам обоим.

Вечер с одной стороны оправдал ожидания Семая, а с другой — разочаровал его.

Весенний ветерок наполнял беседку ароматом цветов. За звуками тростникового органа, флейты и барабанов тихо гудели нагретые печи. Над головой, точно разбросанные по темному бархату алмазы, сияли звезды. За долгие зимние месяцы музыканты успели сочинить и разучить новые песни, а знатная молодежь — утомиться от холода, темноты и затворничества, как все, кого работа не выгоняет на снег.

Семай смеялся, прихлопывал в такт музыке и танцевал. Девушки посматривали на него, он — на них. Пыл молодости заменял тепло одежды, а телесное притяжение кружило голову сильнее, чем цветочный аромат. Грядущая смерть хая вызывала лишь большее чувство свободы. Происходило нечто важное, менялось само мировое устройство, а они были достаточно молоды, чтобы видеть в этом романтику.

И все же Семаю не было весело.