Предатель

Занятия продолжались, она занималась с ним самым добросовестным образом, лучшего преподавателя нечего было и желать, но по-прежнему на уроках она сидела насупленная, и только любовь к своему предмету на время заглушала в ней органическую неприязнь к нему. На какие только уловки не пускался Эшенден: он прикидывался галантным, остроумным, униженным, благодарным, восторженным, простодушным, застенчивым — и все понапрасну. Ничто не могло растопить ее ледяную враждебность. Она была фанатичкой. Ярая и убежденная националистка, одержимая манией немецкого превосходства, она лютой ненавистью ненавидела Англию, в которой видела главного врага. Она мечтала о том времени, когда Германия, затмившая своим могуществом Древний Рим, установит господство над миром и приобщит все прочие народы в благам немецкой науки, культуры и искусства. Эта великолепная в своей беспардонности доктрина забавляла Эшендена. Вместе с тем она была умная и начитанная женщина. Она владела несколькими языками, у нее был тонкий литературный вкус. Она неплохо разбиралась в современной музыке и живописи, и на Эшендена это произвело впечатление. Как-то раз перед обедом он слушал, как она играла один из блестящих этюдов Дебюсси; играла небрежно — ведь эту легкомысленную вещицу сочинил француз, — досадуя и одновременно восхищаясь ее очаровательным изяществом. Когда Эшенден сделал ей комплимент, она пожала плечами.

— Нации декадентов, и музыка у них декадентская.

Затем сильными пальцами она взяла первые мощные аккорды бетховенской сонаты и остановилась.

— Нет, не могу, давно не бралась за инструмент. Да и потом, что вы, англичане, смыслите в музыке? После Перселла[6] у вас не было ни одного настоящего композитора!

— Что вы на это скажете? — с улыбкой обратился Эшенден к стоявшему рядом Кейпору.

— Пожалуй, так оно и есть. В музыке я не силен, жена меня научила немного разбираться. Послушали бы вы ее, когда она в ударе. — Он положил свою пухлую руку с короткими мясистыми пальцами на ее плечо. — Это такая красота, что за сердце берет.

— Dummer Rerl, — мягко сказала она, — дурачок ты мой. — И Эшенден заметил, как дрогнули ее губы, но она тут же совладала с собой. — У вас, англичан, нет ни художников, ни скульпторов, ни композиторов.

— Иногда среди них попадаются неплохие поэты, — добродушно возразил Эшенден, старавшийся не реагировать на ее выпады, и неожиданно для себя вслух произнес пришедшие на память строки:

Царственный мой корабль, мой снежнопарусный,
Властно вперед влекомый зовом Запада[7].

— Да, — согласилась миссис Кейпор, сделав неопределенный жест, — стихи вы умеете писать. Непонятно почему.

И, к удивлению Эшендена, продекламировала по-английски своим хриплым голосом следующие две строчки из того же стихотворения.

— Пойдем, Грантли, обед уже готов, нам пора в столовую.

Они удалились, оставив Эшендена в раздумье.