Предатель

— Ладно вам, Юра, не булыганьтесь, — предостерег Игорь Иванович. — Гера прав, тут в другом дело: дело не в том, что автор прошлого смыть не может.

— А в чем же?

— Он совесть свою больную не хочет смывать. Совесть болит — а он не хочет избавляться от боли. Потому что совесть и должна болеть: должна напоминать, как легко он оступался в прошлом!.. — Игорь Иванович скривился, будто сказал лишнего. Однако затем провел сгибом указательного пальца по щетине усов и продолжил негромко и размеренно, словно сводя весь пыл спора к чему-то само собой разумеющемуся: — Разве кто-нибудь из нас может сказать, что он чист? Разве найдется человек, не совершавший в жизни ничего глупого, трусливого, позорного? Нет таких! Все человеки отягчены! Только одному — как с гуся вода, сделал, плюнул, забыл — и дело с концом. А другой знает твердо: нельзя прощать себе прошлого!..

Мгновение все молчали.

— Фу-у-у! — Бронников шумно выдохнул. — Слава богу! Игорь Иванович, спасибо, поддержали! Я от неожиданности все слова растерял! В нем же ничего святого нет, ничего! Я давеча про дырокол говорил… нет, Юрец! Ты просто мясорубка фабричная, а не дырокол!

— Разливайте, разливайте! — потребовала Кира. — Сцепились как собаки! В знак примирения за женщин немедленно говорите слова! За прекрасных дам!..

Артем потянулся к Лизке, чтобы поцеловать… — и закрутился Новый год, завертелся.

Без четверти стали меняться подарками (Кира захохотала, прижав к щекам новые чешские перчатки), без десяти убрали звук (в телевизоре уже маячило рыбье лицо Генерального секретаря ЦК КПСС Юрия Владимировича Андропова), потом снова прибавили — и с первым ударом курантов дали пробкой в потолок, а с последним, смеясь и, успев переобниматься и пожелать что положено, прозвенели бокалами!..

* * *

Открыл глаза, встряхнулся… где едем?

Пора собираться.

Поднялся с нагретого сиденья и пошел к передним дверям.

Пассажиров, кроме него, было только два. Оба крепко спали, завалившись в углы, и на одного Артем походя нахлобучил готовую свалиться шапку.

— Станция метро «Октябрьская»! — прохрипел динамик.

Зашипели двери, раскрываясь.

Пробежался, инспектируя табачные ларьки по обе стороны площади; убедившись, что все, как один, закрыты, а чувство утреннего раздражения стало обретать формы смиренной безысходности, поспешил в обратную сторону, к больнице.

Опаздывать считалось западло. Да и не в том даже дело, а просто он сам не любил опаздывать: если надо к восьми, то какого хрена приходить в пять минут девятого? Из-за этого однажды сцепился с одним, уж теперь не вспомнить как зовут. Сказал по-хорошему, а тот залупнулся: вроде как он сам знает, что к чему. Вроде есть вещи, которые ему можно говорить, а есть — которые нельзя. Ну и схлопотал по роже пару раз… в запале ничего, а теперь как-то совестно.

Артем миновал ограду Бакулевского института и еще метров семьдесят больничного забора, достиг ворот Главного корпуса, свернул — и вскинул взгляд.

Монументальный, мощный, серьезный, строгий, значительный — а вместе с тем и легкий, воздушный, зримо плывущий в морозном воздухе восьмиколонный белокаменный портик! И круглый купол церкви Марии Магдалины, венчающий здание!

Вот здорово, если бы и колокол можно было оттуда услышать!

Он шагал себе дальше, секунда удовольствия таяла и забывалась, но если бы кто-нибудь схватил сейчас за руку и крикнул: «Стой! Ты чего лыбишься?!» — он бы очертил ладонью то, что с такой непреложностью, с таким самопониманием своей величественности бросилось в глаза. Он бы так и сказал: «Видишь, как построено? — я все про это знаю!..»

А может, наоборот, удивился вопросу — что? где? разве?.. Потому что, если честно, он и внимания на ту секунду не обратил. Душу мимолетно омыло красотой, а сознание — да ну, его и серьезными-то вещами не сразу всколыхнешь…

Церковь есть церковь, и он перекрестился, как всегда это делал — едва намеченным движением правой руки. Никто со стороны даже и не подумал бы, что он перекрестился — пальцы у человека дрогнули, вот и все. Тем не менее, его вторая правая рука — призрачная, никому не видная — поднялась и размашисто осенила его крестным знамением. Прилюдно он не крестился. Ни дома (с тех пор как бабушка Сима умерла, принято не было), ни в иных местах. Впрочем, мало ли что у кого принято; вовсе не смущение его тормозило, не боязнь, что кто-нибудь обратит внимание: «Ишь, — скажет, — Артем-то у нас какой богомолец, ха-ха-ха!» Просто как-то не привилось, что ли… да и в Бога он не настолько верил, чтобы то и дело руками махать… А со стороны глянуть, так и впрямь смешно: здоровый мужик, рослый, костистый, сутулый, чернявый, жилистый, челюсть маленько лошадиная — такому хоть лопатой орудовать, хоть зубилом, хоть с кистенем на большую дорогу, — а он крестится и бормочет.

— Господи Исусе, спаси и помилуй!