Преданный

Я забыл, что дальше собирался сказать и на каком языке, потому что до меня только что дошло, что эту речь я толкнул на смеси французского с вьетнамским и английским, как вдруг дверь, ведущая на лестницу, с грохотом распахнулась, и Лё Ков Бой, в темных очках, с зубочисткой во рту, с пистолетом в каждой руке, съехал вниз по перилам – бах! бах! бах! – а за ним появился Ронин в глянцевом зеленом двубортном пиджаке, в расстегнутой до пупка шелковой рубашке и с помповым ружьем – бах! бах! бах! – а за ними показался Бон, который засел на верхней ступеньке, пристроив на колено автомат и готовясь их прикрывать – бах! бах! бах! – и в подвале сделалось ужасно шумно, крики, вопли и ругательства никак не улучшали положение дел, я вытащил из пепельницы слабо тлеющую сигарету, которую курил Битл – бах! бах! бах! – и мне стало так хорошо, ведь я так долго был лишен этой моей дурной привычки, и удовольствие мне не испортил даже Битл, которого несколько пуль уложили на журнальный столик, студенистое месиво его мозгов ничем не отличалось от других мозгов, прежде мной виденных, ведь все мы люди, и вот бы нам всем жить мирно – бах! бах! бах! – я взглянул в его безжизненные глаза, наполовину пустая чашка его разбитой головы лежала у самого краешка журнального столика, возле моего колена, и я оплакал его, ведь будь я им, родись я в этом месте, живи я его жизнью, то, наверное, совершил бы все мерзости, что творил он, и даже со мной – бах! бах! бах! – вот и Урод с Уродцем истекают кровью, и кровь у них не белая, не желтая, не черная, не коричневая, а красная, темно-красная, практически бордовая, и не важно, как мы все выглядим снаружи, если нас вывернуть наизнанку, мы все окажемся одинаковыми, и уже скоро их матери забеспокоятся, что их все нет и нет дома, и больше не успокоятся никогда, тревога так и останется с ними, и им вечно будет мерещиться молчаливое присутствие фантомных сыновей, с которыми они теперь встретятся уже за гробом, пережив сладостную горечь собственной смерти, которой они и боялись, и ждали, потому что смерть – их единственный пропуск к любимым – бах! бах! бах! – и если Урод с Уродцем еще не умерли, то теперь умерли точно, когда Ронин вытащил из-под полы пиджака револьвер и напоследок милостиво одарил каждого coup de grâce. Бах! Бах! Бах!

Вот это веселуха, с огромным удовлетворением заметил Ронин, он сказал это по-французски, и в этот раз французский совершенно не показался мне очаровательным.

Черт, Камю, ну и видок у тебя, говно, а не видок, сказал Лё Ков Бой.

Это я уже слышал, пробормотал я.

Похоже, мы как раз вовремя, сказал Ронин.

Прости, сказал Бон. Из-за нас тебя чуть не убили.

Он повесил автомат на шею и поднял меня на руки. Я так и был голым, и Ронин, восхищенно взглянув на меня, сказал, хороший размер для азиата, наверное, за это надо сказать спасибо твоему папаше-французу, а Лё Ков Бой сказал, видал я и побольше, например, у себя, а Бон сказал, залепи дупло, из-за вас двоих его чуть не убили, а я спросил: где четвертый? И тут они все переглянулись и сказали: блядь.

Они не нашли Мону Лизу, не найдет его и троица гномов-уборщиков, которые спустились в подвал, закрыв уши наушниками от «Волкманов», таща с собой мешки для мусора, банки с отбеливателем и, как мне показалось, ножовки, но потом я узнал, что это – если уж быть совсем точным – костепилки. Туалет был на первом этаже, и, заслышав выстрелы, Мона Лиза, наверное, спрятался там, а потом, когда гномы промчались мимо, выскочил на улицу. Он затерялся среди складов, где в этот поздний час уже никого не было.

Бон помог мне одеться и усадил меня на заднее сиденье арийского авто Ронина, и плотная, зернистая, роскошная кожа некогда разумного животного приняла меня в свои объятия. Бон сидел рядом со мной, Лё Ков Бой крутил ручку радио, а Ронин был за рулем. Дай-ка ему чего получше, сказал Ронин. Самого лучшего.