Праздник саранчи

Тот, чувствуя, что падает, хотел выстрелить, но «Марголин» уже выкрутили, вырвали из его руки. Он, не понимая, в чем дело, почему не может бороться, почему руки не слушаются его, все старался встать, съезжал медленно по стене, в кухню вбежал второй парень, постарше, пнул его в бок, сказал что-то Коле, тот, тяжело дыша, держал «Марголин», кричал глухо:

— Тварь, убить меня хотел! Убить хотел…

А Андрей все съезжал и съезжал на пол, с удивлением глядя на гладкую деревянную рукоять, торчавшую у него в груди:

— Тварь, убить хотел, вот ведь… убить хотел… — Коля дрожащими руками налил в стакан водки.

Андрей закашлял на полу красным.

— Испачкает все. — Второй, приподнял его, прислонил к стене. — Мешок надо. От шубы…

Он выбежал в комнату. Коля выпил наконец водки, задышал, наклонился, разглядывая Андрея:

— Ну что? Говорил, не лезь… Убить хотел…

— Дурак… — Андрей хрипел, дотянувшись до груди. — Вытащи.

Вернулся второй с большим, прозрачным мешком из толстого полиэтилена, вытряс на пол крошки нафталина.

Вдвоем, торопясь, они надели мешок на ноги Андрею, помогая ему, подняли вдвоем, натянули хрустящий полиэтилен до горла, снова посадили, второй с трудом, упершись коленом ему в грудь, вытащил широкий мокрый нож, что-то захрипело в его груди, светлые розовые пузыри вышли горлом, Андрей уронил голову.

— Главное, чтоб дыр не было, — сказал старший парень, проверь мешок. — Кончать надо…

— Как?

— Как, как. Голову придержи, — он взял покрепче нож.

— Подожди. Может, не надо?

— Ну давай «скорую» вызовем! — зло крикнул он. — Нежный?

— Подожди. — Коля взял стакан с водкой, наклонившись, влил Андрею в пузырящийся рот.

Тот, закашлявшись, захрипел, пришел в себя, глянул на них жалко, грустно.

— Кончать надо, — торопил старший.

— Подожди…

— Постойте, — Андрей сказал тихо. — Не убивайте… — голова его моталась непослушно, полиэтилен прилип к животу, бурый, как на оттаивающем мясе. — Мне еще надо… — Он вдруг замер, глядя на их склонившиеся лица, на нож, взгляд его стал тоскливым.

— Ну все, — сказал старший, взял его за волосы.

— Ладно… — ясно сказал Андрей, он что-то делал руками в мешке. — Сейчас… — он наклонился, кусая что-то, потянул, вытащил зубами матовое кольцо с алюминиевыми усиками.

Они смотрели с удивлением, ждали, а он падал набок, и, когда упал, из мешка выкатился глухо черный ребристый лимон.

Он замычал, пополз, быстро двигая локтями, из мешка в коридор, хрипя, в глазах его была тоска, а за ним на полу на четвереньках сидел над гранатой Коля, зажмурившись, визжал как свинья; другой, закрываясь руками, отступал, отступал к стене…

Ахнуло широко, тяжелым ударом отозвалось в квартале, пугая птиц, останавливающихся, оглядывающихся людей, вылетели звеня в домах стёкла, выглянули головы, глядели со страхом на старый дом, в котором вынесло раму, и теперь из пустого проема выходил тихо желтый, сернистый, дым. Мужик, копавший в саду, выпрямившись, все хлопал в оглохшие уши, а вокруг него по свежей черной земле бегала с тоскливым воем собака.

В камере при тусклом желтом свете стоял смех. Женщины в одинаковых серых юбках и платках, сидевшие на табуретах, на двухъярусных солдатских койках, утирали руками глаза и смеялись, глядя на Таню, а она, в таком же сером, забравшись на стол, прохаживаясь, смеялась сама и все рассказывала им про море, про Москву, живо показывала жестами, какие женщины ходят и что носят и как на них оглядываются мужчины. Даже худая, хмурая старуха, сидевшая с самом углу в тени, когда никто не видел ее лица, улыбалась, вытирая шершавые сморщенные щеки, глядела счастливо.

Она и проснулась ночью первая от крика, сразу прошла к дверям, вызвала охранника. Когда зажгли свет и, гремя дверью, вошли охранники и врач, она, уже одетая, сидела в своем углу, безучастная, хмурая, даже не глядевшая на столпившихся в проходе женщин.

Они молча расступались, давая дорогу врачу, который прошел к койкам, отодвинул босую, одиноко плакавшую девушку и, тяжело кряхтя, наклонился, встав на колени, полез под койку, разглядывая Таню, лежавшую на животе с задранной к сетке головой, повесившуюся на полу на таких коротких шнурках, что едва хватило на петлю…

Эпилог

Над полем, широким, гладким, висело в белесой мгле солнце, у края стояли самолеты. Спустившись по трапу, они встали на бетоне, заспанные, помятые, оглядываясь с тревогой и надеждой. Старший группы, высокий седой мужик, застегнул пиджак, поправил хмуро галстук, но сам тотчас, привставая на цыпочки, стал смотреть на дальнее в конце поля плоское здание с мачтой.

Некрасивая рыженькая девушка в светлой форме повела их в серый автобус. Витя пошел последним, в руке он нес авоську со скатанным в ком плащом.

В автобусе с ним рядом сел высокий аккуратный парень, туг же стал трогать ручки кресел, обивку, кондиционеры. Автобус тронулся плавно, бесшумно.

— Н-да, — Витя с грустью смотрел в затемненное окно. — А у нас в Тамбове осень уже… Клены красные, на озере утки, тихо… Н-да.

Парень отодвинулся от него.