Праздник подсолнухов

С экрана телевизора Горбачев провозглашал победу перестройки. Мельком взглянув на экран, она закрыла альбомы.

— Не надо сравнивать социализм и искусство. Моя мечта, кстати, хотя бы имеет под собой основание.

— Мечта называется мечтой как раз из-за отсутствия каких-либо оснований. Ну какое, скажи на милость, может быть основание для восьмых «Подсолнухов», о которых ты все время твердишь?

— Пожалуй, ты прав. Основание — это громко сказано. — Она засмеялась. — Ну что, поделиться с тобой своими соображениями?

— Ну, если тебе так хочется…

— Готов выслушать серьезно? Не поднимешь на смех?

— Обещаю не смеяться, — уверил ее я.

Она взяла с книжной полки сборник писем Ван Гога. Пятый том переводного издания.

— Посмотри сюда.

Я взглянул, куда она указывала. Это было письмо Ван Гога к младшему брату Тео, относящееся к арльскому периоду и написанное еще до инцидента с отрезанным ухом, в сентябре. Дата не значилась.

«Хотелось писать еще подсолнухи, но сезон закончился. Кстати, за осень думаю написать двенадцать холстов тридцатого размера».

Она открыла другую страницу. После инцидента с отрезанным ухом, двадцать восьмое января:

«Я мысленно располагаю такие холсты между „Подсолнухами“, которые тогда образуют нечто вроде люстр или канделябров, приблизительно одинаковой величины, и все это в целом состоит из семи или девяти холстов».

— Из этой фразы как минимум не следует, что Ван Гог написал в Арле только семь картин, так ведь? Потому что изначально хотел написать двенадцать.

Я расхохотался:

— Хотеть и сделать — разные вещи. Будь это одно и то же, Советский Союз избежал бы агонии.

Она гневно взглянула на меня:

— А еще обещал не смеяться. Значит, ты реалист, да?

— В коммерческом искусстве без реализма никуда.

— Но ведь ты, Дзюндзи, читал этот сборник писем?

— Читал, но таких мелочей, естественно, не запомнил.

— Тогда, может, ты вспомнишь вот это?

Она перевернула страницу. Все тот же январь. Тридцатое число.

«Когда пришел Рулен, я как раз закончил писать повторение „Подсолнухов“, поставил две „Колыбельные“ между этими четырьмя букетами и показал ему. Рулен передает тебе привет».

Она вопросительно взглянула на меня, и я ответил:

— Если не ошибаюсь, Рулен — это почтальон, с которым Гог…

— Ван Гог.

— Рулен — это почтальон, с которым Ван Гог сдружился. Ван Гог написал шесть его портретов. Для «Колыбельных» — их он написал пять — позировала его жена.

— Молодец!

— Но что особенного в этом письме?

— Ван Гог писал исключительно с натуры. Тебе наверняка известно, что именно по этой причине у него так много авторских повторений.

— Ну, этого стыдно было бы не знать. Он также копировал многие произведения других импрессионистов. Знамениты его подражания Милле[44] и укиё-э.

Эйко кивнула:

— Да. Кроме того, в качестве натуры он часто использовал собственные произведения. Под теми двенадцатью картинами, о которых говорится в письме, также подразумеваются авторские повторения. Есть и еще кое-что. Ван Гог работал очень быстро, только маслом он написал в Арле около двухсот картин. И это не считая эскизов и набросков. Кстати, ты, Дзюндзи, в школе тоже быстро рисовал.

— Слушай, может, уже скажешь, какой из всего этого следует вывод?

Она улыбнулась:

— Летом тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года, в течение одного месяца, августа, Ван Гог написал четыре варианта «Подсолнухов». Остальные три были написаны уже после инцидента с отрезанным ухом, в январе восемьдесят девятого. Естественно, поскольку дело было зимой, эти три работы были авторскими повторениями «Подсолнухов», написанных предыдущим летом. Они и есть то самое «повторение „Подсолнухов“», о котором говорится в письме. Такое повторение можно назвать вариацией, оригинал и повторение считаются одинаково ценными. Кстати, картина, приобретенная «Ясуда Касаи», тоже является высокохудожественным авторским повторением. Но сам посуди, разве это не выглядит странным? Из письма выходит, что на каждый из двух портретов госпожи Рулен приходилось по две картины «Подсолнухов», так? Значит, если бы за месяц было написано только три повторения, он не мог бы выставить те самые «четыре букета».

— Наверно, он добавил к ним картину, написанную прошлым летом.

— Может, и так. И все же взгляни сюда.

На этот раз она раскрыла передо мной несколько альбомов. Бесчисленные желтые лепестки заиграли перед глазами. Какие яркие краски! Казалось, я слышу жужжание осенних насекомых. Под аккомпанемент звуков я со странным чувством разглядывал это солнечное море.

Эйко пустилась в объяснения: