Право на жизнь

В учебных лагерях был у них старшина Дорошенко. Низкорослый, широкоплечий, с кривыми, колесом, ногами. Лицо изрыто оспой. Он и сказал им, новобранцам, о войне как о работе, причем каторжной работе, не сравнимой ни с какой другой. Дорошенко говорил: «Копать до последней горсти». На деле это значило, что, соорудив себе ячейку, ты должен прокопать проход к соседу слева, помочь товарищу справа, прорубить такой же лаз в тыл, укрепить, замаскировать бруствер. Одним словом — рыть. До тех пор, пока руки держат лопату, пока есть силы. Когда сил не останется, постараться выбросить последнюю горсть земли. Потому что в бою может так случиться, что именно эта горсть прикроет тебя от пули или от осколка. «Научись быть бодрым, когда спать не положено, — говорил Дорошенко. — Штык вставь в веко, а не засни». Поднимал среди ночи, гонял, командовал отбой, поднимал снова, и так без конца.

Выдержали. Все до одного. Выдержали курс молодого бойца, долгие месяцы сержантской учебы. С войной иными глазами глянули на учебу, на бывшего своего старшину Дорошенко. То, что казалось бессердечным, обернулось спасением. Последняя горсть земли, брошенная на бруствер окопа, спасала, умение держать себя в боевой форме после многосуточных без сна переходов. Когда же под Москвой немцы вырезали взвод засады, к суровой подготовке учебных лагерей Колосов отнесся с еще большим уважением. Он понял, что с ним, с теми, кто прошел хорошую подготовку, подобного произойти не могло. Пользы на войне, как не раз замечал старшина, больше от того, кто познал полной мерой, что такое солдатский труд.

Колосов поднял руку, тронул ладонью бороду, ему непреодолимо захотелось побриться. Снять с себя густо разросшийся панцирь. Соскоблить его так, как соскоблил бы он с души тяготы и заботы.

Откуда вдруг появилось такое желание…

Откуда нашло…

Этого как раз Колосов и не понимал Однако чувствовал, если не побреется немедленно, произойдет что-то непоправимое. И наоборот. Если побреется, все обойдется.

За два года фронтовой жизни старшина приучился прислушиваться к предчувствиям. Он видел, как иные люди, попав в приличную переделку, становились суеверными.

Подавленность разоружает, человек становится беззащитным.

Излишнюю браваду, а встречались Колосову и такие люди, старшина тоже не принимал. Свойство свое относил к чутью, которое проявляется у всего живого в обстановке постоянного риска.

Старшина Колосов прислушивался к себе.

Прислушался он и на этот раз. Заторопился, достал из вещмешка трофейную бритву, мыло, спустился в овраг. Побрился у ручья. Поплескался в его холодной воде. Омыл себя по пояс. Вернулся под кроны деревьев.

Неплюев как лежал, привалившись к стволу березы, в том же положении и оставался. Галя спала неспокойно. Беспокойным было ее лицо. То вдруг шевельнет бровями, то вдруг задергаются у нее веки. Старшина стал рассматривать ее лицо. Широкие брови, длинные ресницы. Нос чуть вздернут. Губы розовые, ровные и, как показалось Колосову, очень красивые. Вспомнив о том, что девушке, со слов Степанова, недавно исполнилось восемнадцать лет, старшина подумал о разнице в возрасте между ними, о своих двадцати шести годах, два из которых он воюет. Почему подумалось о разнице в годах, он не мог объяснить, как не мог объяснить свое непреоборимое желание побриться, но подумалось, в душе шевельнулось что-то далекое и мирное.

Меж деревьев совсем не было комаров. Под деревья не залетали почему-то даже слепни. В невысокой траве копошились жучки. Интереса к людям они не проявляли. Но муравьи — крупные, быстроногие — взбирались на спящих, оглядывались по сторонам, шевелили крохотными усиками, скатывались на землю. Легкий ветер шелестел листвой. Колосов поправил на девушке плащ-палатку, которой он прикрыл ее сонную. Кончиками пальцев осторожно коснулся завитка волос. Ощутил шелковистость, тепло. Снова пахнуло в душу далеким и мирным, но Галя вздрогнула во сне. Старшина поспешно отдернул руку. Почувствовал неловкость. Оттого, что девушка может открыть глаза, испугаться спросонья, подумать о нем невесть что. Он распрямился с такой поспешностью, словно его застали за чем-то предосудительным. Тихо отошел от спящей, опустился на траву.

На глаза попали два березовых листочка. Один свежий, другой — сухой, скорее всего прошлогодний. Откуда он взялся поверх травы, судить было трудно. Прошлогодние листья давно проросли травой, их мочили осенние дожди, утрамбовывал снег, обесцвечивали талые воды. Этот уцелел, не потерял своих красок. Светло-коричневый, с яркими желтыми крапинками, он лежал, открытый ветрам и солнцу, рядом с опавшим только что, черенок которого потешно изогнулся, напоминая поросячий хвостик.