Право на жизнь

В части у нас узел связи был, а я на том узле начальствовал. Тут надо сказать, что в армию я после военной кафедры пришел, пиджак[16] я был. И был у меня в институте закадычный товарищ, Петька. Вместе в одной группе учились, вместе прогуливали, вместе девок снимали, зачеты сдавали – а распределили нас в разные части. Меня-то на мелкий объект отправили, а его – в крупную ракетную часть, что в полтыще километров стояла. Мы перезванивались сначала, а потом и в эфире нашлись, морзянкой начали друг на друга пищать. Весело было! Чуть ночь – я солдатика своего с боевого поста спать отправляю, а сам наушники на голову, да за ключ берусь. И пошла потеха! Поинтереснее эсэмэс, если кто помнит еще, что это такое… Ночами просиживали. Встаешь, бывало, поутру со стула – а башка – как котел чугунный, и писк в ушах стоит… – здоровяк вздохнул и мечтательно зажмурился, вспоминая славные былые времена. – Нда… Ну а потом – известно что. Когда Удар был, накрыло и ту часть, где товарищ мой служил. Что-то там важное было у них, стратегическое. Петька мне не рассказывал никогда – подписка, а я и не очень-то пытал… Они не сразу погибли. Сам-то он на дежурстве в ту ночь сидел, в бункере. И бункер после удара запечатало – ходы завалило, двери перекосило или еще чего – они сами не знали, да только не смогли они выбраться. И вентиляция тоже накрылась, так что сидели они там, в этом могильнике, и знали, что смерть за плечами стоит. Медленная, мучительная… Я в тот день на дежурстве был и все, что с ними там происходит Петька мне морзянкой передавал. Рассказывал, как накрыло их, как выбраться пытались… Как поняли, что вентиляция сдохла и что всем конец скоро… Как начальник смены застрелился, а солдаты принялись за телеграфистками бегать и прямо там, в коридорах, насиловать… – он умолк ненадолго, а потом задумчиво произнес. – Вот она, природа человеческая… Всяк свой последний день по-своему проживает. Кто молится, а кто насилие и беспредел творит… – он вздохнул. – Словом, вот такая хреновина вышла. Товарища своего я, получается, в последний путь проводил, в могилу, смерть его слышал. Он ведь до последнего мне морзянкой пищал, заперся в аппаратной и выстукивал. Двое суток почти, без перерыва. Передает: выстрелов и криков из коридора больше не слышно… визга женского тоже… бормочет кто-то под дверью, но открывать я не буду – вдруг и меня шлепнут? Хотя – и так уж недолго осталось. Задыхаюсь я, говорит, Кирюха, прощай… – бородач опять умолк и уставился на огонь.

– Ну… бывает, чё ж… И не такое в те дни бывало, – подождав несколько мгновений, осторожно произнес сидящий слева от него молодой парнишка. – В чем фантастика-то?

– Ты погоди, зелень, не все еще, – бородач оторвал взгляд от огня и со значением посмотрел на парня. – Сначала дослушай…

До Удара у меня в подчинении пять солдатиков было, срочников. А как врезало – так они все враз и слиняли. Остался я один. Первое время, пока соляра была для дизель-генератора, я сутками за радиостанцией просиживал – все пытался сигнал поймать. Прорывалось иногда что-то, но что, откуда, куда – поди знай. Вызывать начинаю – тишина в ответ, только эфир шумит. И все кажется мне, будто слышат меня на другом конце, отвечать только не хотят. Сидят, принимают, да посмеиваются потихоньку… Потом уж, как соляра стала заканчиваться, я все реже и реже в эфир выходил. Сяду раз в месяц, по частотам пошарюсь, тишину послушаю – и все. И тоскливо как-то становится, муторно… Неужели, думаю, во всем мире никого нет, кто бы откликнуться смог?

Но вот как-то раз сел я, как обычно, за станцию свою. Лет пять уж от Удара прошло, осталось у меня соляры к тому времени всего ничего. Завел дизель, включил радиостанцию, начинаю частоты не глядя перебирать – и слышу вдруг, как морзянкой кто-то выстукивает… Да лихо так, прямо душа радуется! Обрадовался я несказанно! Хоть кого-то, хоть одну живую душу отыскал!..

Слушаю я, слушаю – и вдруг начинает мне казаться, что в передаче этой, в самом ее почерке, я что-то знакомое разбираю! Он ведь свой у каждого, индивидуальный – кто-то быстро чешет, кто-то медленнее, кто-то паузы между группами затягивает, а у кого-то ритм рваный, хромает… А эту… вроде как слышал я уже ее, но где – никак не припомню. Ладно… Хватаю я листок с карандашом, начинаю писать – пять лет все ж с тех пор прошло, как морзянку в последний раз принимал, перезабыл половину. Пишу я за ним, значит, а сам одним глазом в табличку с азбукой поглядываю – интересно ведь, что передает! Читаю – и с каждым словом челюсть моя все ниже отваливается… Понимаю разумом, что не может этого быть, что либо сон это кошмарный, либо умом я тронулся! Глянул я тут на шкалу с частотами и вижу, что частота, с которой я принимаю, – это наша частота, моя и Петьки, та самая, на которой мы ночами перестукивались! И то, что на бумаге выходит – это Петьки передача, товарища моего, что уже пять лет как в том бункере лежит, слово в слово!