Право быть

Колода, на которой я сижу, жила намного дольше, когда была деревом. Лет двести, не меньше. Да и сейчас держится ого-го! По крайней мере вбитый в неё крюк с кольцом, через которое пропущены цепи, голыми руками вытащить не получится. Или получится, но не всякими. Вот Борг, к примеру, мог бы попробовать... Если бы не лежал поодаль точно такой же колодой. Успокаивает одно: он хоть и слабо, но дышит, значит, у нашей общей тюремщицы нет ни причин, ни желания убивать. Пока по крайней мере. Зачем проливать кровь, если можно превратить врага в покорного слугу? Конечно, незачем. Но о чём она думает сейчас, когда проверенный временем способ дал осечку? Я очнулся от насильственного сна несколько часов назад и, хотя за дверью в течение этого времени ни разу не раздались шаги, твёрдо знаю: придёт.

Чтобы задать всё тот же вопрос.

— Кто ты?

А осечка-то произошла в первый раз, иначе слуги не тащили бы эту клятую колоду от озера сюда, в стены... допустим, дома, потому что не верится, что говорящей с водой для защиты от неприятелей нужен целый замок. Если задуматься, ей вообще не нужна защита, с такими-то возможностями подчинять и повелевать. Но излюбленная тактика дала сбой, а что возникает в подобных случаях? Замешательство. Тревога. Просыпаются сомнения — самые уязвимые качества человеческой натуры. И в то же время самые сильные, всё ведь зависит от точки зрения и направления удара. Мне осталось провести последнее сражение... Но кто сказал, что оно будет состоять из одной-единственной фехтовальной партии?

Оборачиваюсь только после того, как удаётся спрятать улыбку.

Всё тот же истукан, обёрнутый тканью. Право слово, начинаю скучать. Камни-светляки, рассыпанные по прозрачным сосудам в углах комнаты, позволяют разглядеть каждую складочку покрывала, каждый вдох, парусом поднимающий вуаль, но мне хочется заглянуть глубже. Я должен увидеть её лицо, а ещё лучше — поймать взгляд, чтобы окончательно утвердиться в правильности соображений о возрасте моей тюремщицы.

Она не может быть юной. Не имеет права быть таковой, если медлит и осторожничает. Любой ребёнок снова и снова терзал бы моё сознание тёмным зрачком Ка-Йен, пока не добился бы успеха, но попытка не повторилась, стало быть, мы уже не дети. Далеко не дети.

— Здравствуй, сестричка. Я бы пожелал тебе доброго утра, дня или вечера, но в этой комнате нет окон, так что позволь ограничиться приветствием столь же безликим, как и ты сама.

По белому полотну проходят быстро затухающие волны.

— Хочешь увидеть моё лицо?

— Не то чтобы хочу... Но думаю, сие зрелище привнесло бы в мою теперешнюю жизнь некоторое разнообразие.

Любая красавица непременно в ответ на мои слова гордо и надменно подняла бы вуаль, а эта медлит. Интересно, почему?

— У тебя были все возможности его увидеть ещё там, у озера.

— Если бы я принял участь покорного раба?

— Если бы ты захотел стать свободным.

Она восхитительно уверена в своей правоте. Ещё один вопрос опускается в бездонную копилку:

— Значит, для меня ваше прекрасное лицо навек останется сокрытым?

— Прекрасное?

Ехидничает. С небольшой горчинкой. Неужели всё так просто?

— Если рассудить здраво, вашей маскировке может быть две равновероятные причины. Или вы прячетесь под вуалью, потому что ослепительно прекрасны, или...

— Невообразимо уродлива. Но все мужчины предпочитают выбирать первое.

— Потому что, слушая ваш голос, невозможно поверить во второе.

Самое смешное, ни капельки не льщу. Столько уверенности в себе, заставляющей голос звенеть торжествующими колокольчиками, может быть только у женщины, не просто привыкшей приказывать, но и привыкшей видеть, как её приказы немедленно исполняются. В том числе приказы любовные.

— Твоя просьба опасна для тебя.

— Уж не хотите ли сказать, что как только откроете свой лик, я тут же лишусь жизни?

Не слишком приятно умирать до срока, но раз уж всё сложилось так, а не иначе, лучше бы поскорее закончить земные дела, а мгновенная смерть без мучений и сожалений стала бы поистине царским подарком.

— Если жизнь неотделима от ясного рассудка, вполне возможно.

Крохотная гирька на ту чашу весов, где расположилась версия об уродстве. Правда, не могу себе представить картинку настолько ужасающую, чтобы свести меня с ума.

— А если всё ровно наоборот и я прозрею?

Она берёт время на раздумье, достаточно долгое, чтобы вызвать у собеседника нетерпение, перерастающее в тревогу. У случайного собеседника, разумеется, а мне слишком хорошо понятно, что разговор продолжится.

— Ты не похож на других людей.

И не могу быть похожим. Я же не человек.

— Кто ты?

— Ты так и не узнала, сестричка? Серебро не рассказало тебе?

Женщина недовольно фыркает:

— Ясно одно, сам ты не умеешь с ним разговаривать, иначе не задавал бы глупых вопросов. Хочешь узнать, что именно оно сказало?

Подходит ближе и присаживается на другой край колоды. Если распластаться по дереву, можно попробовать ухватить белое полотно кончиками пальцев, но не более: длина цепей рассчитана на удивление точно.